Виталий Бианки - Фомка-разбойник (cборник)

Приехали мы сюда, надо прямо сказать, время провести и поохотиться. Однако охота начинается в августе, а мы приехали в середине мая. Ван Ваныч и говорит:

– Не сидеть же сложа руки, паразитами. Надо местному населению помочь. Будем вредителей истреблять.

– Вот дело! – подхватила Марьюшка. – Самые заглавные вредители наши – емуранки. Прямо хоть хлеб не сей – все потравят. Думаем, думаем, как извести емуранок, а толку нет.

Емуранки – суслики, по-здешнему.

– Ну, – говорим, – Марьюшка, уж коли мы возьмемся, так от емуранок и следа не останется. Математически.

И стали мы с Ван Ванычем придумывать, как бы нам ловчей взяться за дело.

Я говорю:

– Очень даже просто: стрелять будем. Станем против норки и, как только эта самая емуранка выглянет, так – бац по носу, и дело с концом. Потом к другой норке. Нас двое. За день каждый из нас, наверное, уж штук по двадцати ухлопает.

До начала охоты два с половиной месяца, или семьдесят пять дней. Сорок на семьдесят пять – три тысячи. Это уж как на арифмометре. Три тысячи емуранок истребим, так километров на десять, наверное, ни одной этой емуранки и в помине не останется. Колхоз нам благодарственный адрес поднесет.

Тут хакаска вынула трубку изо рта и сказала какое-то короткое сердитое слово.

Ах, да! Я про нее и забыл сказать. Оно и понятно: сидит и молчит.

Она частенько к Марьюшке наезжала. Слезет с коня – они тут все женщины верхом ездят – и в избу. В избе на лавку сядет, сидит и молчит, трубку сосет. Марьюшка ее чаем поит. Чай с маслом: так ей вкусней кажется.

Целый самовар хакаска выпивает – и ничего. Сидит – даже серьги в ушах не шелохнутся. А серьги у нее замечательные: сперва веревочка, потом из проволоки кольцо, потом бомбошка какая-то, потом полтинник серебряный. Чуть колыхнись – звякнет.

Марьюшка-то перед ней разливается и о том и о сем, про нас все выложила: зачем приехали, да откуда, да что делать задумали.

Хакаска трубочку свою потягивает, глядит на нас, а сама – как памятник. Лицо неподвижное, узкие глаза прищурены, как от дыма, в уголках – морщинки.

Марьюшка все ее хвалила: умная, говорит, женщина, справедливая.

Так вот: сказала хакаска Марьюшке свое непонятное слово и вышла из избы.

– Чего это она? – спрашиваю у Марьюшки.

– Да так… Еще, поди, обидитесь…

– Ну, говори, говори!

– Да, по-нашему сказать, дурак, говорит, дурака высидел.

Плюнул тут я с досады. Да ну, думаю, стоит внимание обращать! Надо за дело приниматься.

В тот день набили мы с Ван Ванычем маленьких патрончиков, чтобы пороху да дроби много не тратить: емуранку-то пустяк убить – трех дробинок хватит. А утром отправились в степь. Ван Ваныч к одной норке стал, я – к другой.

Надо сказать, издали видели мы, как эти емуранки у своих норок столбиками стоят, а как стали подходить, засвистели они – и все как сквозь землю провалились. Ну, да ведь голод не тетка: выйдут, как есть захочется.

Но и пятнадцать минут прошло, и полчаса, и час, а нам с Ван Ванычем ни одного даже выстрела сделать не удалось. Мелькнет в норке головка и исчезнет. Ружья поднять не успеешь – где уж тут выстрелить!

Потом еще хуже стало. Вдруг свистнет где-то сзади. Обернешься быстро-быстро – только хвостик увидишь, как он в норке исчезнет. Так со всех сторон – норки ведь кругом – то тут свистнет, то там. Вертишься, как пугало огородное на ветру, а толку нет. Разыгрывают нас емуранки, прямо разыгрывают!

Часа три промаялись. Ван Ваныч и говорит:

– А ну вас, с вашим арифмометром! Ясно, просчет у вас получился. У меня лысина от солнца разболелась, я домой пойду.

Я остался. Очень уж хотелось доказать, что я прав.

Сел. Ружье на колени приладил: на весу-то держать тяжело. Навел дуло прямо на норку. «Мелькнет, – думаю, – в норке, я его и…»

Мелькнуло. Я – бац! Пыль столбом. Подбежал к норке – ничего нет.

Стрелял я так, стрелял, – все патроны кончил. Одну емуранку убил. А назад шел рекой – уже смеркалось. Вижу, хакаска Марьюшкина на коне неподвижной тенью чернеет над берегом Абакан-реки, вниз уставилась – на воду, в берег ли, не знаю.

С крыльца я обернулся – она передвинулась, в другом месте над берегом стоит. И все, как цапля, в воду глядит.

На другой день Ван Ваныч говорит мне:

– Ясно, ваш способ никуда не годится. Кустарный способ.

В таком деле надо в технике быть хорошо подкованным, современные достижения знать.

– Пожалуйста, – говорю, – поищите достижения техники, Ван Ваныч. А я постараюсь пока заснять этих самых емуранок.

Каждое утро стал я в степь выходить, емуранок караулить. И тут у меня ничего не выходило. Уж я аппарат на треножник прилаживал, сам в сторонку отходил. Сколько пластинок испортил. Нет, не даются зверюшки заснять, хоть ты плачь!

Хакаска-председательница что-то к Марьюшке бросила ездить. Зато каждый день с утра до ночи можно было ее видеть на берегу Абакан-реки. С ней теперь была целая артель хакасов, мужчин и женщин с лопатами. И чего-то они все рылись там на берегу.

Потом они бросили приходить, и я пошел посмотреть на их работу.

Берег разрыт был, но к чему – непонятно. До воды оставалось еще очень далеко, несколько метров. Наверно, хотели воду куда-нибудь отвести, да убедились, что не так-то просто, и бросили.

Дни стояли ясные, и я все со своим аппаратом за емуранками охотился.

Наконец, как-то ночью гроза разразилась. Да не над нами, а в горах где-то. Гром, молния, шум далекий, а у нас – ни дождинки.

Утром встаем – все гремит, тучи клубятся над горами. А над нами – чистое небо.

Я скорей аппарат под мышку и, без всякого чая, шасть в степь.

Дело в том, что в норке у емуранок народились малыши и стали уже носы на свет выставлять. Малыши, известно, не так сторожки, как взрослый зверек. И я рассчитывал сегодня непременно хоть два-три удачных снимка сделать с них.

На берегу Абакан-реки чернела в седле хакаска. Увидев меня, она вынула трубку изо рта и что-то мне закричала. Но мне было не до нее. Я отмахнулся рукой и побежал от реки к одному местечку в степи, где еще вчерашний день наметил себе норку с емуранчиками. Я очень спешил, потому что в горах все еще гремел гром и я боялся, что тучи надвинутся к нам, польет дождь, и уж тогда, конечно, нечего и думать снимать.

Емуранка-мамаша стояла столбиком у норки. Когда я подошел, она резко свистнула и провалилась под землю.

Я установил аппарат в полутора метрах от норки.

И вот наконец-то мне повезло: через несколько минут из норки высунулась словно бы мышка. Черный глазок, черное ушко.

Я – щелк!

Зверюшка мгновенно исчезла в темной норке. Но было поздно: моментальный снимок был готов.

Не прошло и пяти минут, как снова из норки показалась тупенькая мордочка и сейчас же за ней другая, такая же. Братишки застыли, глядя на меня, как птицы, одним глазом. Ждали, когда я уйду, чтобы выскочить из норки.