Эдуард Веркин - Герда

– Кому мазня, кому культура, – возразила я. – Это соцдадаизм, самый тренд. «Убили лося» называется.

Про соцдадаизм я по телевизору видела, в передаче про современное искусство.

– Соцдадаизм?! – едва не подпрыгнул Симбирцев. – Покажите-ка…

– Да ерунда, – отмахнулась Аделина. – Мазня, говорю. Какой лось, бред сивый. В туалете на втором этаже повесим…

– Дайте поглядеть.

Я протянула картину Симбирцеву. Он взял ее двумя пальцами, как престарелый бородатый аудиофил редкую виниловую пластинку, повернул, задумался.

– Безусловно, дадаизм, – сказал Симбирцев. – Кто-то из неизвестных… Причем, кажется, из современных, смотрите, как свежо… «Убили лося», говоришь?

– Убили.

Я потянула картину к себе, Симбирцев постарался ее удержать. И тут же сказал:

– А продай-ка ты мне ее, а? У друга скоро день рождения, нужен презент.

– Да она и так подарит, – вмешалась Аделина.

– Пятьсот баксов, – сказала я. – И не подарю, не помилую.

Гоша поглядел на меня с какой-то печалью, а я ему подмигнула.

– Ты что, одурела? – возмутилась Аделина. – Какие пятьсот баксов?

– Ладно, четыреста.

Папа закашлялась, а мама покраснела.

– А что? – пожала я плечами. – Какая жизнь, такие кочки. Правда, Аделина?

Аделина в очередной раз пронзила меня взглядом. А пусть. А невзирая.

Мы еще немного поторговались, сошлись на двухстах пятидесяти. Да и то потому что Аделина все время на меня поглядывала.

– Название только… – Симбирцев поморщился. – Друг вроде как эколог, а тут «Убили лося»…

– А ты назови «Душа лося», – посоветовала я. – С ударением на Я, конечно.

«Душа лосЯ» Симбирцеву понравилась больше. Они поцеловались с Аделиной и пошли к себе. То есть ко мне. Папка вернулся к своим мухам, мама пропала, отправилась класть теплый и успокаивающий китайский камень на переносицу, Гоша остался. Сидел все на крыльце, дурак.

А может, и ничего. Может, все наоборот будет. Таким, как Гоша, везет.

«Душа лосЯ» мне тоже, в общем-то, понравилась, не каждому удается лосЯ задушить. Да, день, кажется, получился.

Позвонила Алька.

Что само по себе уже очень и очень меня удивило, потому что она звонит редко, думает, что от трубок в голове болит. Кстати, и болит. Так вот, я как раз сидел у реки, думал с утра, а тут Алька.

Алька смеялась. Заливисто, счастливо, я позавидовал. Всегда завидно, когда человек так смеется.

– Ну что? – спросил я. – Что опять приключилось?

– Ты не поверишь!

Вообще-то я мог поверить во все. Почти во все.

Алька рассмеялась снова.

– Ты должен это видеть… – сказала она сквозь смех. – Это просто фантастика какая-то. Я сейчас на камеру снимаю, с ума соскочишь…

Снова расхохоталась.

– Что произошло? – спросил я уже серьезно.

– Приезжай. Приезжай поскорее, это надо видеть. Слова тут бесполезны.

Алька отключилась. Перезванивать ей тоже было бесполезно, Алька не любила, когда ей перезванивали.

Вообще-то у меня на сегодняшний вечер были несколько иные планы. Хотел позвонить Саше, спросить, что она собирается делать после шести. Зачеты она, кажется, сдала. По бухучету. Я даже придумал, куда ее пригласить. Убого, конечно, придумал – в пиццерию, но все равно… Могли бы сходить, посидеть. Поболтали бы о чем-нибудь. Она бы мне про Юлю рассказала, я бы тоже что-нибудь…

А тут Алька.

Решил не ехать домой. Ну, что там могло, в самом деле, случиться? Из протухшего яйца Ктулху ее ненаглядный вылупился? Или тарелка во дворе приземлилась? Ничего, ни то, ни другое не смертельно.

Но Алька позвонила снова.

Сказала, что лучше мне приехать. Потому что лучше с ситуацией разобраться до того, как соседи сообщат матери, потому что ее лучше от пилатеса не отрывать. Это да, от пилатеса лучше не отрывать, да и вообще… лучше.

Я шагал домой, а в голове моей крутились варианты. Того, что могло так насмешить Альку. Ктулху ее, пожалуй бы, не рассмешил. И тарелка. В конце концов, чего смешного в тарелке? Ну, тарелка, ну, гуманоиды. Может…

То, что я увидел, превзошло все. Если честно, такого я не ожидал. И на самом деле, было все это… с перебором.

Хотя ожидать, наверное, уже было можно.

Необычности начинались еще на подходе.

Возле нашего дома болтался народ. Какие-то люди, которых я никогда не видел, довольно угрюмые, одетые не очень хорошо, и, судя по недорогим автомобилям, из Торфяного, это поселок недалеко от нас. Они стояли, курили, переговаривались и смотрели на наши ворота. Ворота, кстати, до сих пор были не починены, оставались на треть в открытом положении, заходи и бери что хочешь.

Подъехать к воротам не получилось, я вышел из такси и направился к дому мимо всех этих посетителей. На меня смотрели как-то странно, с неприязнью по большей части, отчего я чувствовал себя не очень уютно. Один дядька в резиновых сапогах даже вроде как хотел мне что-то сказать, выставился навстречу с уверенностью в лице, но другой такой же дядька взял его за локоть и что-то шепнул на ухо. И мужик в сапогах отступил, дал мне дорогу.

А еще они все замолчали. Вроде трындели о чем-то, смеялись невесело, а как я появился, все дружно замолчали, и я проследовал к воротам в неприятной тишине.

Алька нетерпеливо сидела на крыльце, ждала меня, в одной руке пакет с орехами, в другой – видеокамера.

Увидела, подскочила, подбежала ко мне.

– Ну, где ты так долго? Народ звереет, разве не видишь? Я уж полицию хотела вызывать.

– Отчего же он звереет? – осторожно спросил я.

И огляделся.

– Пойдем, покажу.

Алька схватила меня за руку и потащила в сад, рассказывая по пути:

– Я поздно проснулась, туда-сюда, позавтракала, стала думать, записки для пьесы делала. Вдруг нянька прибегает, глаза как стаканы. Потащила меня во двор. Я как увидела, едва от хохота не лопнула. Ну, вот, сам посмотри. Посмотри!

Алька указала пальцем.

Посмотрел, обалдел, всё, как говорила Алька.

Наш сад был заполнен животными.

Овцы. Между кедрами стояли овцы, их было много, штук десять, они сбились в серую печальную кучу и выделялись на фоне деревьев унылым грязным пятном. Впрочем, времени овцы не теряли, с удовольствием жевали нашу траву, кстати, совсем не простую, а выписанную откуда-то из Франции. В пруду болтались гуси, пять штук. Жирные, белые, довольные. Гуси бороздили гладь, трясли красными клювами и даже что-то выковыривали со дна, ракушки, наверное. У забора козы объедали элитные яблоньки, три штуки, меж деревьев туда-сюда бродил индюк, а в дальнем углу стояла корова. Пестрой масти, толстая и рогатая. С обыкновенным коровьим тупым видом, как из того стада, которое Герда загнала в воду. Животные. А Ковчега нет.

Картину усугублял мужик в рабочем комбинезоне, в каске и в оранжевой жилетке. Он сидел под кедром, не двигался, так что мне показалось, что он даже не живой, а вполне себе чучело. Но чучело вряд ли само сюда могло прийти.