Ян Грабовский - Муха с капризами (с илл.)

И только над самой землёй воробушки кое-как ухитрялись выровняться, чтобы не разбиться вдребезги о засохшую землю.

Посыпались эти молодые воробьи на поле. Как раз на то место, где старые воробьи подбирали зерна. Были они такие усталые и голодные, что, едва придя в себя, набросились на еду.

Старики их спрашивают:

«Уже вернулись из тёплых стран? Чир, чир, чир!»

А молодые — ни гугу, знай клюют зерно.

«А знаете ли вы, — говорит воробей с выщипанным хвостом, — кто трудился, не жалея сил, чтобы вырос в поле хлеб? Чир, чир, чир!»

Молодые воробьи — ни слова. Молчат. Только клювы мелькают — так они торопятся.

Когда немного подкрепились, отвечают:

«Хлеб сам родился!»

«Всю весну и пол-лета ты в гнезде просидел, что ты можешь знать? — говорит бесхвостый воробей. — Поглядел бы ты, сколько человеку пришлось поработать, чтобы созрели эти зёрнышки! А ведь клевать не стесняешься! Чир, чир, чир!»

Молодые воробьи промолчали.

И с тех пор на вечерних собраниях на тополе что-то не было речи об отлёте в тёплые края. Зато много говорили о том, что хлеб уже везут на мельницу и там всегда можно кое-что найти. И о том, не пошарить ли в саду — там есть сливы, а то и груши.

Молодые выслушивали ораторов, не противореча. Даже тогда, когда один из стариков сказал, что с человеком можно ужиться, если не воровать у него на глазах и уметь вовремя спрятаться на заборе или на дереве. Всё было тихо и мирно.

Вдруг ни с того ни с сего — скандал!

Когда старики прилетели на тополь, молодые сообщили им, что завтра летят в лес. Они, мол, решили теперь поселиться в лесу и питаться лесными ягодами или, на худой конец, мошками.

«Зачем? Зачем? Чир, чир, чир!» — недоумевали старые воробьи.

«С человеком можно жить, — чирикнул вертлявый воробейка, который верховодил у молодых, — но сейчас на поля и в огороды вышли какие-то страшные твари. Туловище у них из жердей, на голове старые шляпы, а пальцы из соломы! А мы узнали от вороны, что в лесу таких чудовищ нет. Летим в лес!»

«В лес! В лес! В лес!» — надрывалась вся молодёжь.

И снова поднялся такой тарарам, что старая сова выглянула с колокольни и крикнула:

«Тихо! Цыц! Что такое? Кугу! Ну, попадись мне только кто-нибудь из вас! Век меня не забудет!»

Старейший воробей, когда старики спросили его, что он обо всем этом думает, не отвечал ничего, а прямо полетел на чердак, где у него была уютная квартирка.

С первыми лучами солнца молодые воробьи отправились в лес. Смотрят — а горлицы целыми стаями кружат над верхушками сосен. Спрашивают воробьи:

«Что у вас стряслось?»

«Нет больше нашего любимого корма, — отвечает им одна. — И погода вот-вот испортится. На морозе ворковать не станешь. Мы улетаем! Для горлицы родина там, где всего вдоволь и тепло!»

«Летим в тёплые края! — закричали остальные горлицы. — Хотите с нами?»

«Нет, спасибо! — отвечали воробушки. — Нам это не подходит. Мы остаёмся в лесу».

«Тут ласки! Берегитесь ласок!» — проворковали горлицы, а больше ничего не сказали, потому что им было некогда.

Молодой вожак заметил на можжевельнике ягоды. Он чирикнул об этом своим. Воробьи облепили можжевельник. Клюют ягоды. Аж клювы у них сводит — до того противно! Но едят и похваливают. Как же им признаться, что от этих лесных ягод, от такого деликатеса у них всё нутро наизнанку выворачивает!

И вдруг — писк! Запищал один, второй, третий воробьишка.

«Ой, пустите! Караул! Спасите!»

Воробьи поднялись и наутёк. Полетели в огород. Поглядели — и глазам своим не поверили. На тех самых чудищах, от которых они убежали, сидят старые воробьи и как ни в чём не бывало почёсывают носами крылышки.

Старый воробей — тот самый, с выщипанным хвостом, — спрашивает:

«Ну что, вернулись уже из лесу? Как вам понравились ягоды, чир, чир, чир? Видно, не всем они впрок пошли, чир, чир, чир!»

Молодым и крыть нечем. Больше они в лес уже не летали.

Как-то полетели воробьи на мельницу клевать рассыпанное зерно. Что-то их спугнуло. Они взлетели и спрятались у мельника в саду. Рос в этом саду старый ясень. На нём было гнездо скворца. В такой деревянной будочке, прибитой к дереву. На дощечке перед скворечником сидел скворец. Он вертел хвостом и сам вертелся, как полагается скворцу. Заметил воробьёв и начал напевать:

«Чижик-пы… где ты бы… Чижик-пы… где ты бы?..»

Хоть он и старательно подслушивал, что люди поют, но всю песенку выучить не сумел.

«Воображала! Думает, наверно, что похож на человека! Похож, как же!» — чирикнул какой-то дерзкий воробушек.

Но скворец, очевидно, не услышал. Он снова повертел хвостом и говорит:

«Этот сырой климат мне вреден! У меня же голос, понимаете? Боюсь потерять свой дивный голос. И вообще пребывание в этой стране для птицы моего круга и с моим талантом… Я уезжаю! В Италию! Ах, Италия!.. Может быть, весной вернусь. Прошу посторожить мой дом. Чижик-пы... где ты бы… гм! Так и есть — уже охрип. До свидания!» — крикнул он, вспорхнул — и только его и видели.

«Лети куда угодно, паяц расфуфыренный! А мы тут останемся!» — крикнули вслед ему воробьи.

А бесхвостый воробей чирикнул:

«Когда вернёшься, найдёшь в своём доме два-три приличных воробьиных семейства».

И в тот же вечер на совещании бесхвостый воробей спросил молодых:

«Ну как, собираетесь покидать родную землю?»

«Никогда! Тут нам надо жить и умирать!» — дружно отвечала молодёжь.

А один крикнул:

«А с человеком можно поладить?»

«Его даже приручить можно!» — пробормотал бесхвостый воробей и одним глазом покосился на воробьиного патриарха.

Но старейший воробей и на этот раз ничего не сказал и сразу же закрыл собрание, потому что дождь лил не на шутку. А у старика был ревматизм, и в ненастье у него всегда ломило в правом крыле. Только по дороге на чердак он шепнул Бесхвостому:

«Набрались ума, ребятишки! Порядочные воробьи выросли, чир, чир, чир!»

«А когда мы им покажем ручного человека?» — спросил Бесхвостый.

«Когда настанет время, чир! — осадил его старец. — Ох, и замучил меня этот ревматизм!» — простонал он и зарылся с головой в солому, которой полно было на чердаке.

На другой день тоже шёл дождь.

И на следующий лило как из ведра. И так — каждый день. Собрания на тополе становились всё печальнее. Все жаловались, плакались, пищали. И ниоткуда ни совета, ни помощи! Ведь воробьиный старейшина носа не показывал — так и сидел на своём чердаке. Только Бесхвостый летал к нему и сообщал обо всем, о чём говорилось на сборищах.

«Если дальше будет так холодно, мокро, пусто и голодно, мы все пропадём, — убеждал он старца. — Не для чего откладывать!»

Патриарх всё выслушивал, кивал головой, жаловался на ревматизм. Но не давал ни советов, ни приказа.