Михаил Самарский - На качелях между холмами

— Нужно подумать, — говорит Маша. — Нужно хорошенько подумать.

Неожиданно я положил свою руку на руку Марии. Рука ее дернулась, но осталась на месте.

— Не надо, Миша, — тихо произнесла Мария. — Мама может увидеть.

Я тут же повиновался и убрал руку. Но сделал это с большим трудом. Мне хотелось поближе подсесть к Маше, прижаться к ней. Потрогать родинку.

— Тебе нравится на качелях кататься? — спросил я.

— Очень, — говорит Маша. — Но на таких, знаешь, которые летают… На больших.

— Ну да, я их и имел в виду, — улыбнулся я и, похлопав по сиденью, добавил: — Это разве качели? Так, табуретка мягкая.

— Миш, а ты любишь стихи? — неожиданно спросила Мария.

— Смотря какие.

— Ты умеешь хранить тайны?

— Умею, конечно, — говорю.

— Хочешь, я открою тебе свой секрет? — спросила Маша и, не дожидаясь ответа, тут же продолжила: — Я пишу стихи. Но об этом никто не знает.

— А я?

— Ну да, теперь и ты знаешь. Хочешь, я тебе кое-что прочитаю?

— Конечно, хочу, — говорю, а сам думаю: интересно, про любовь будет?

— Ну, тогда слушай. Только пообещай, если не понравятся, скажешь честно. Хорошо?

— Заметано, — пообещал я.

— Про качели, — улыбнулась Маша и тихо стала читать:

Я не сразу нашелся, что сказать. По правде говоря, у меня по телу пробежали мурашки. Ничего глупее я в тот момент не мог спросить, чем:

— Это ты сочинила?

— Ну да, — опустила глаза Мария. — Понравилось?

— Очень, — говорю. И я не соврал. Стихи действительно мне понравились. Тут же вспомнил холмы. Та же песня, тот же мотив. Жизнь — холмы… Но жизнь — еще и качели.

Смерть это только равнины…

— Правда? — спросила для верности Маша, но это, как я понял, так, для того чтобы еще свое ухо понежить.

— Ну, конечно, правда, Маша, — говорю. — Мы же договорились. Красивое стихотворение. А еще есть?

— Есть, но в следующий раз.

— А сейчас что? Что сейчас-то мешает?

— Ничего не мешает, но я не помню их наизусть. А это самое любимое. Ты знаешь, Миша, я хочу писать стихи, как Анна Ахматова или Марина Цветаева. Ты читал их стихи?

— Ну, так, кое-чего, — честно признался я. Ну а зачем кочевряжиться, строить из себя знатока поэзии. — Я больше прозу люблю…

— Почитай, ты обалдеешь, как они красиво пишут…

— …Булгакова, Набокова…

— …это не просто стихи, это, понимаешь…

— …фантастику, приключения…

— …это музыка, которую можно слушать и день и ночь…

Я умолк. Понял, что Машка не слышит меня. Она еще долго говорила о поэзии, музыке, красоте. Но я тоже ее не слышал. Смотрел на нее, и мне вдруг дико захотелось поцеловать ее в родинку. Но нельзя — мама же увидит. Или обе мамы увидят. Разговоров потом не оберешься. Заметив, что Маша потихонечку спускается с небес и вот уже прикасается своей ножкой к земле, я спросил:

— Слушай, Маш, а чего мы тут сидим сиднем? Пошли, погуляем по поселку, что ли.

Мария согласилась. Мы ушли далеко в лес. Туда, где не было мам. Там такие высоченные деревья, что через них даже Бог ничего не увидит.

Допрыгалась, дурочка. Это я о Лильке. Хотя мне было ее очень жалко. Это я так, любя говорю. Она приехала вечером на электричке. Вся в слезах и соплях. Как оказалось, они поссорились с Игорем. По ее мнению, Игорь ее не так сильно теперь любит, и плюс ко всему Лилька застукала его в машине с какой-то отвратительной девицей. Как вы понимаете, девицу я ту не видел, поэтому говорю со слов сестры. А я ей верю. Игорь пояснил Лильке, что просто подвез какую-то девушку, дочь какого-то большого командира из их штаба, якобы тот попросил его подвезти, но сестричку это объяснение не устроило. У Лильки теперь сразу три советчицы — бабушка, мама и тетя Галя.

Если бы отец был дома, он наверняка тоже участвовал бы в разборе полетов, но папа еще днем уехал в командировку и должен был вернуться только дня через три-четыре. Женщины закрылись на кухне и часа два никого туда не пускали. Дед пару раз пытался прорваться, но у него ничего не вышло. Оба раза бабушка выставляла его за дверь со словами: не помрете, здоровее будете, ужинать вредно. Честно говоря, я бы тоже чего-нибудь проглотил, но ради будущего семейного счастья своей сестры готов был терпеть лишения. Мы с Машкой нашли выход. Сходили в магазин и купили три мороженых. Я помнил, что деду нельзя есть сладкое, но как он сам сказал, в исключительных случаях можно. Вы знаете, полегчало. Так что запомните, если сильно хочется кушать, а еды нет, покупайте мороженое. Достаточно одной порции — и до утра доживете.

Качели для нас с Машкой превратились в дискуссионный клуб.

— Дуреха, — говорю я о Лильке, — приревновала своего Игорька к какой-то девке.

— Почему сразу дуреха, — фыркнула Машка. — Она же его любит, наверное. Вот и ревнует. Кто любит, тот всегда ревнует.

— Знаю, — сказал я, показывая свою осведомленность. — Не раз слышал, как предки на эту тему общались.

— Миша, — нахмурилась Маша, — как ты так можешь?

— Чего еще? — не понял я.

— Что за слово «предки»? Разве так можно о родителях?

— А ты не называешь своих родителей предками? — спрашиваю удивленно.

— Никогда.

— Не знаю, — пожал я плечами, — у нас многие в классе так говорят. А что ты в этом слове нашла неприличного? Они и есть наши предки. Некоторые называют своих родителей стариками. Но мне это слово не нравится. Посмотри на наших мам. Разве можно их назвать старухами? Им еще в «Плейбое» сниматься можно.

— Фу, Миша, чем больше я тебя узнаю, тем больше ты… мне… кажешься…

— Кем? Кем это я тебе кажусь?

— Не знаю, — стушевалась Маша. — Ну, как бы тебе сказать, это… ты слишком фамильярен, что ли…

— Маш, ну чего ты выдумываешь? Я смотрю на тебя, ты как не от мира сего, как говорит моя бабушка. Такое впечатление, что ты не в седьмой класс перешла, а только в третий. Мы же уже взрослые с тобой.

— Ты так думаешь? — смутилась Маша.

— Ну а чего тут думать? Тебе уже тринадцать лет. Мне тоже скоро исполнится. Нам же в следующем году паспорта выдадут. Конечно, взрослые.

— Ты знаешь, Миша, а мне не хочется взрослеть. Вот раньше, еще год назад, мне поскорее хотелось стать взрослой. Я даже курить пробовала, но мне ужасно не понравилось. Такая гадость.

— Я тоже пробовал…

— И что?

— Ничего. Согласен — гадость еще та. Я решил, что даже когда стану взрослым, курить не буду.

— Это очень вредно, — говорит Маша.

— Даже не из-за вредности. Просто курильщикам приходится нелегко. Все их гонят, попрекают, ругают. Ты представляешь, папу в Швейцарии (мы катались там на лыжах) чуть полиция не арестовала. Мы поднимались в горы, и он хотел закурить в подъемнике. С нами в кабине ехала местная жительница. Она, как увидела, что отец достал сигареты и собирается закурить, такой хай подняла. Папа ей показывает, мол, я в окошко, а она кричит: нихт-нихт-нихт! Выходим наверху, к нам тут же подходит их полицейский и начинает папе что-то говорить. Я тогда еще не понимал, что он говорит…