Эрвин Штриттматтер - Пони Педро

На другой день, в полдень, мы с гробовщиком звонко хлопнули друг друга по рукам. Так уж повелось исстари, что ударить по рукам при покупке лошади — это все равно, что подписать купчую. Одно дело — покупать лошадь по телеграфу из Тюрингена, другое дело — ударить по рукам.

— Меня опять хотели надуть, не иначе, — пробормотал гробовщик. Его галстук словно поник в трауре под воротничком рубашки.

— Кто? Автор пылкого письма?

И тут гробовщик рассказал мне:

— Года три назад один человек из Тюрингена купил брата вашего Педро. Я послал лошадку с доверенным, а этот тюрингенец забрал лошадь, дал доверенному десять марок на чай — и все. — Гробовщик поправил свой траурный галстук. — При моем ремесле, сами понимаете, нужно терпеть и молчать, но этот негодяй не выслал денег. — Мастер хлопнул себя по заднему карману брюк. — Я напомнил. Он меня обнадежил. Я снова напомнил. Он снова обнадежил. Тогда я поехал в Тюринген, чтобы забрать своего пони. Но не тут-то было. Там есть закон: малорослых лошадей вывозить из Тюрингена запрещается. Малорослые лошади для них все равно что Хайнцельменхен [2] Хайнцельменхен — согласно немецким народным поверьям, добрый карлик, который ночью делает вместо хозяев всю домашнюю работу. (Примеч. переводчика.) в доме. Вспомните, на какие полоски изрезаны там горные склоны, — ни одному трактору не обработать. Этот прохвост дал мне несколько марок: остальные, мол, потом, да так до сих пор и не заплатил! — Гробовщик выдернул из галстука черную нитку. — Такие-то дела!

— Сердце полно любви к лошадям, да карман пуст, — заметил я.

— Нет, он просто мерзавец, а прячется за спиной закона.

Изящная кобылка-пони везла двуколку. В набитом соломой и сеном кузове, как в гнезде, сидел пожилой мужчина. Его впалые щеки густо поросли седой, колючей щетиной. Это был старший подмастерье хозяина похоронного заведения. Следом за двуколкой двое парней вели Педро. Он тянулся вперед, к кобыле. Кобыла была его сестрой. Педро круто изогнул свой хвост из черных, жестких, как проволока, волос. Он прядал ушами, глаза его горели, словно рубины, а раздувающиеся ноздри рдели под лучами заходящего солнца. Парням стоило немалого труда сдерживать Педро.

Следом за Педро шел гробовщик. На нем была белая полотняная куртка. Из выреза куртки все так же уныло глядел черный похоронный галстук. Гробовщик шагал медленно, словно шествуя за гробом. Рядом с ним шла его приветливая жена в летнем цветастом платье. И, наконец, за супружеской четой важно выступал я. Лошадиный парад, да и только! Торжественное шествие по узким улочкам провинциального города! Педро приплясывал, награждаемый одобрительными взглядами. Он громко ржал, словно трубя победу, и какая-то старуха, испугавшись, трижды сплюнула в канаву… Как мне хотелось самому пройтись с ним по городу! Но старший подмастерье и кучер гробовщика не пожелали уступить чести собственноручно отвести своего друга Педро на станцию. Резвые прыжки Педро служили им лучшим десертом во время обеденных перерывов.

Мне вспомнилось изречение одного греческого мудреца: не всегда красив и статен тот, кто гарцует на красивом и статном коне. Это, или нечто подобное, я вычитал у греческого философа Эпиктета. Но, восхищаясь мудростью мудрецов, человек все же не следует ей. Он грешит против нее. А как сладостно было тут согрешить — провести Педро через весь город!

Железнодорожный вагон стоял у погрузочной платформы. Надо было переправить Педро по дощатым мосткам в вагон. Он упирался. Вход в вагон зиял, как пропасть, оттуда пахло тухлой рыбой. Чтобы заглушить неприятный запах, мы бросили в вагон сена и соломы. Педро по-прежнему упорствовал. Я впервые увидел, как он становится на дыбы. Он дрожал. Он раздувал ноздри. Его длинная грива развевалась вокруг изогнутой шеи.

«Лесной бог!» — подумал я. Деревенским мальчишкой я так и представлял себе лесного бога: черный конь, переступающий на задних ногах.

Мы повернули Педро задом к вагону, и он успокоился. Ведь рядом стояла его сестра, маленькая кобылка, и расправлялась с остатками сена. Он видел дорогу, по которой обычно ходил в конюшню. Педро заржал, обращаясь к сестре. А мы потихоньку втолкнули его задом в вагон. Двери вагона сдвинулись. Мрак обступил Педро со всех сторон. Перехитрили! Так бывает и с людьми: человек пятится назад, и его обступает мрак.

Но вот двери вагона снова раздвинулись. В вагон хлынул свет летнего дня. Однако теперь Педро был привязан. Он возбужденно захрапел. Глаза его были полны страха. Он дергал цепь и бил задними копытами. Он скреб пол и топал передними, но плотно пригнанные доски тюрьмы на колесах не поддавались. И тут узник беспомощно затрубил. Он ржал не из любви к жизни, он предупреждал табун: «Опасность! Опасность!» Табун Педро состоял всего лишь из его тонконогой сестры — там, снаружи, на мощеной платформе. Кобылка вскинула голову, забеспокоилась. Своим криком брат приказывал: «Беги!»

Ржанье жеребца, казалось, нисколько не затронув мозга кобылы, сразу же передалось от ушей к мышцам и сухожилиям. Она рванулась вперед, хотела бежать. Кучер резко осадил ее. Здесь не степь. Здесь не прерия.

Жена гробовщика сунула в мягкую пасть Педро кусок хлеба. Она плакала. Над чем, собственно? Что у лошади «слишком малый радиус»?

Паровоз положил конец всем прощальным ласкам, всем непонятным слезам. Залязгали буфера, вагон затрясся; казалось, наш маленький мирок вот-вот развалится. Педро испугался, я тоже. Еще немного, и мне пришлось бы познакомиться с его копытами. Он так бил задними ногами в стенки вагона, что только щепки летели.

— Брось, Педро! Тебе все равно не вырваться отсюда на волю. Неужели ты будешь первой лошадью, которая меня ударит?

Педро прислушался. Я подсластил свои увещевания куском сахара.

Когда поезд тронулся, я повалился на ворох сена. Педро упал на бок, но тут же вскочил и, упершись в пол ногами, стал против движения поезда. Я лежал на спине, беспомощно дрыгая ногами, и, наверное, казался ему каким-то страшным зверем. Он захрапел, дернул цепь, заворочал круглыми от страха глазами и отчаянно застучал копытами, но тут я поднялся — и пугало исчезло.

Пока формировали состав, нам досталось немало толчков и ударов. Наконец звякнул замок автосцепки. Маневровый паровоз укатил. Стало так тихо, что слышно было чириканье воробьев на крыше вокзала. Начальник поезда считал вагоны. Его шаги гулко отдавались в проходах между составами. Свет вечернего солнца бил сквозь щель в двери и яркой желтой полосой ложился на серые доски вагона. Я нащупал рюкзак, достал хлеб и сало. Педро хрупал сено. Человек и лошадь за едой — сколько веков такой картине?