Array Array - Марина

В школе Марина училась легко и с удовольствием, если не считать некоторых распрей с одноклассниками, которые, впрочем, к десятому классу прекратились. Ссоры возникали оттого, что она не могла участвовать в тех детских шалостях, которые считаются, в общем–то, обычными. Сорвали урок, наврали учителю, что он ничего вчера не задавал, посмеялись над молодой учительницей, довели ее до слез. Марина категорически отказывалась участвовать в таких проделках, так же как не дразнила вместе с дворовыми детьми страшную горбатую бабку из подвала или случайно забредшего во двор пьяного. Большие — это большие. Их надо уважать. Одноклассники били ее за нестандартное поведение, но она была упряма в своем инстинкте уважать взрослых.

Вообще же, сколько она помнила школьное детство, ее били часто. Бил отец (теперь надо говорить отчим), били дети во дворе и в школе. Били за упрямство, которое им в ней чудилось, хоть это было и не упрямство, а бабушкино воспитание. К чести отца (отчима), надо сказать, что, он точно так же лупил и Альку, потому что считал битье наилучшей формой воспитания. Глупость его, как всякая глупость, выливалась в злобные выходки, а теперь, зная, что он ей всего лишь отчим, Марина Даже готова понять его раздражение. Четверо в одной комнате, да зимой приезжали еще бабушка Домаша и Другая бабушка, мать отца; бесконечно толкущиеся в доме двоечники, которых Марине поручали учителя для исправления, нужда… Около года у них жил вернувшийся из плена дядя Саша, потом какой–то племянник отца, приехавший учиться на вальцовщика. Вспоминая об этих временах, Марина готова была простить отцу все, потому что он жил тогда правильно, помогая всем, кому можно помочь, с открытыми дверьми, не отворачиваясь от чужих бед.

Только к окончанию школы сумела Марина разглядеть как следует своих соучеников, заметить за меньшинством горластых и бесстыжих (это меньшинство долго казалось ей большинством) таких же, как она сама. Все были совсем не одинаковые, а разные, и хороших было все–таки больше, чем плохих. Она со многими подружилась, причем с лучшими, и к окончанию школы была одной из самых уважаемых и любимых девочек в классе. Но… ей все–таки понадобилось на это десять лет, сказывалось ее непонимание городской жизни и городских законов. И потом, после школы, она с великим трудом входила в любое общество, долго слыла не от мира сего, пока к ней не привыкали и не начинали любить и уважать.

И вот сейчас, поступив в институт и растерявшись поначалу, она уговаривала себя, что все образуется. Открытая, явная любовь Мастера прибавляла Марине сил и уверенности, она и сама начинала чувствовать в себе способности, потому что была из тех людей, кто от любви расцветает и мало способен бороться со злобой и ненавистью.

Ей было даже почти наплевать на постоянное брюзжание Жанки, на ее скептические высказывания в свой адрес.

— Нет, дорогая Морозова, так дела не делаются, — говорила Жанка, — твои копеечные успехи и радости ничего не стоят, надо думать о будущем…

Сама Жанка думала о будущем. Это заключалось в том, что она таскала в дом каких–то непонятных людей с невразумительной, но очень околотеатральной речью. Каждый из них был гений (почему и не признан!), каждый знал прогноз театральной жизни на много лет вперед и отводил Жанке выдающееся в ней место. Она за это кормила их Марининой едой и очень по–хозяйски ругала Марину за отсутствие столового серебра и льняных салфеток. Своим гостям она представляла Марину как хозяйку «угла», который она снимает.

Если Жанка чувствовала, что слишком перегибает палку, то по уходе гостей бывала приветлива и искренна, рассказывала о своем сиротском детстве, и Марина прощала ее хамство, и жалела Жанку, и плакала с ней вместе над ее горькой судьбой, изо всех сил стараясь не замечать противоречий и откровенной лжи. Собственная жизнь по сравнению с Жанкиной казалась ей царской, счастливее не придумаешь.

И только в одном Жанка ошибалась. В том, что касалось Стасика. Чем больше она над Стасиком смеялась, чем больше презирала его и говорила об этом, тем непокойнее становилось Марине. Конечно, Стасик не красавец Сергей, он смешной и корявый, не очень мужественный и не очень красивый, мало того — не очень умный. Но он живой, добрый мальчик, открытый и нежный, беззащитный и искренний. Марина не замечала, что думает о нем так, как пристало думать мужчине о женщине, а не наоборот, но после истории с Сергеем такой взгляд ее не пугал. Ведь взрослый и мужественный Сергей оказался мелким и суетливым.

Слушая злые Жанкины слова, Марина чувствовала угрызения совести, и Стасик становился ей ближе, и низостью казалось собственное молчание, когда над ним смеются. Защищать его перед Жанкой она не боялась, а просто стыдилась: защищая и выгораживая его, она тем самым защищала бы и выгораживала себя. Она не замечала, что в мыслях объединяет себя со Стасиком, что ее волнует его судьба и то, что о нем говорят и думают другие, что ей симпатична его мама с ее смешным письмом, интересует его жизнь, почти такая же, как у нее. И не знала она, что так тоже начинается любовь, шла навстречу ей мужественно и с открытыми глазами. Странно, но она наконец–то смогла выполнить обещание, данное Валечке Ермаковой, — написать несколько писем неизвестно кому. О любви. Почему–то ей стало так легко сделать это.

А судьба не дремала. Она торопила события, выкидывая неожиданные, на первый взгляд, штуки. Однажды У Стасика заболел зуб… Казалось бы — что в этом? Лечить зубы Стасик боялся, почему и довел себя окончательно.

Целых два дня Марина крепилась и ни у кого не спрашивала, где он и что с ним, но когда кто–то произнес слово «заболел», она так испугалась, что, не досидев до окончания занятий, помчалась в общежитие.

Больной зуб придал Стасику значительности, не было сил на пустословие и суету, а Марине стало так его жаль, что она даже боялась заговорить и выдать эту жалость. Поэтому она не говорила, а кричала и ругалась, пока не заставила его одеться и не вытащила в поликлинику. На удивление была не такая уж большая очередь хотя поначалу и пугало огромное количество людей. Но как выяснилось, половина была сочувствующих. Мужественные супруги привели сюда страдающих жен, сидели с ними рядом и утешали. Стасик дрожал крупной дрожью и поглядывал по сторонам, как бы сбежать, но Марина крепко держала его за руку. На счастье Стасик молчал.

Зато через час, благополучно выдрав зуб, находясь в состоянии легкой эйфории, он был прежним:

— А я совсем не боялся. Вот правда. Я и не рвал–то его потому, чтоб ты побеспокоилась. А ты все–таки пришла… Значит, тебе не наплевать, что со мной… Я так страдал… Не из–за зуба, а из–за тебя… Я даже похудел. Я есть не мог… А ты заметила, там все сидели с женами и с мужьями? И мы тоже… Ты обиделась, ты не хочешь? А вот и не обиделась… Я вижу, что не обиделась. Не хватало еще нам друг на друга обижаться. А хочешь, я тебя поцелую? Ага, вот ты и не говоришь, что не хочешь. Вот и поцелую. Ой, прости, я забыл, что у меня губы в крови. Тебе не противно?