Игорь Минутко - Шестнадцать зажженных свечей

— Вот это новость!— с восторгом воскликнул Костя.— Может быть, стихотворец нам что-нибудь из последних творений...

— Извольте! — перебил Муха, поднимаясь со стула и ставя гитару к стене.— Как раз сегодня ночью накатил на меня потный вал вдохновения. Встал...— он взглянул на торт,— зажег свечи...— он посмотрел на остов гуся в блюде,—...извлек из хвоста пролетавшего за окном гуся перо, И накайлил стишок. Сейчас изображу..

Муха переменился: стал напряженным, строгим, исчезла его развязность. Он, явно волнуясь, вышел на середину комнаты.

— Опять же,— сказал он, чуть усмехнувшись,— посвящается имениннику.

Муха стал декламировать. С первой же строфы страсть зазвучала в его голосе:

Муха, так же как песню, оборвал декламацию.

— Дальше не написал: родитель поздно вернулся, хлопнул дверью и спугнул Музу. Затрепетала, сердешная, крылышками — парх-парх! — и вылетела в форточку, А у меня в голове как раз концовочка забрезжила. Пока есть только две строки:

Поэзия, доложу вам, дело тяжкое. Однако схема финала у меня в мозгах начерталась. Надеюсь закончить оптимистически, в таком смысле: чего это ты все молчишь да таишься, какой-то мир в собственной душе обнаружил. Во-первых, имей в виду, никакой души нет, наукой доказано. Во-вторых, что это за индивидуализм в наше бодрое время? Жми в родной коллектив, раскайся на собрании, и все будет на уровне мировых стандартов. Думаю толкнуть в какой-нибудь популярный журнал для юношества. Как вы полагаете,— он обвел всех, кто был в комнате, насмешливым лихорадочным взглядом,— возьмут?

— Я думаю, возьмут,— принимая условия игры, серьезно сказал Костя.— Только, по-моему, довольно примитивные рифмы.

— Достаточно, молодые люди,— перебил Владимир Георгиевич.— Тютчев для подобных упражнений объект мало подходящий.— Он повернулся к Мухе,— А читаешь ты превосходно.

— Благодарю! — Муха сотворил рыцарский поклон.

— И ты, конечно, разделяешь философию этого стихотворения? — спросил учитель школы каратэ.— «Silentium» — так, кажется, оно: называется? «Молчание»...

— Лучше не продолжайте! — вдруг закричал Муха.— Ведь будет назидание? Мораль? Не надо! Я сыт этим по горло... Все мы сыты!— Он обвел взглядом лица ребят, избегая взрослых.— Мы дохнем от ваших поучений! И проку от них — ноль! Потому что...— Он задохнулся от возбуждения,— Потому что в них нет и капли правды! Вы говорите нам одно, а думаете другое! Учите благородству, честности и прочее, а сами поступаете навыворот!

— Все? — спокойно спросил Владимир Георгиевич.

— Все! Все, как один! Только когда вырвешься из ваших лап, можно стать человеком! Вот, полюбуйтесь: Жгут! Дуля! Да и Ленка... Были нормальными людьми. А теперь? Тьфу! Смотреть противно! Дуля, ты бы уж совсем наголо дал себя обкорнать, что ли... Чего на полпути остановился? А ножом и вилкой тебя пользоваться научили? Научись! Без этого в интеллигентном обществе...

— Муха! — перебил Дуля.— Ты что, взбесился?

— Нет, почему же взбесился? — сказал Костя.— Он так думает.

— А ты, конечно, думаешь иначе? — зло спросил Муха.

— Все мы думаем иначе! — вдруг выкрикнул Очкарик.

— Смотрите!— театрально изумился Муха.— Наш тихоня заговорил. И как! Нет, я ничего не понимаю, конец света.

— Муха,— сказал Жгут,— я там... Когда мы собирались, был нормальным человеком?

Стало очень тихо, и Муха не нашелся сразу с ответом.

— Разумеется,— нарушил молчание Костя,— ему только такое окружение и нужно: он повелевает, остальные подчиняются...

— Сдаюсь, сдаюсь!— Муха шутовски зажал уши.— Как говорится, один в поле не воин.— Его взгляд опять метнулся по лицам Жгута, Дули, Очкарика, Лены.— Быстро вас перетряхнули. Ладно... Понимаю: надо рвать когти.— Он опять взглянул на Лену.— Да! Как же это так? Удаляться без подарка негоже. Вот что!— Муха подбежал к Лене, схватив ее за руку, сорвал со стула и резко толкнул к Косте.— Забирай! Не жалко! Я человек щедрый, дарю! — Костя вскочил, и теперь он и Лена стояли друг против друга.— Ну, чего же ты? Забирай, говорю. Ведь ты... Как это? Все забываю слово... Любишь ее! — И внезапно голос Мухи сорвался.

Глаза Лены наполнялись слезами. Вдруг она резко повернулась, подлетела к Мухе, со всего размаха ударила его по щеке и рванулась в коридор, ведущий на кухню и в ванную.

Муха потер щеку, сказал спокойно:

— На вид соплей перешибешь, а рука тяжелая. Я покидаю общество. Иду зализывать раны.— Он пошел из комнаты, в дверях обернулся: — Главным образом душевные. Если что не так... Примите мои соболезнования. Как говорят в Одессе, извините за компанию.

Муха вышел. Через мгновение в передней хлопнула дверь.

Было напряженно тихо. Откуда-то, казалось, издалека, глухо слышались рыдания Лены.

— Да, ничего не скажешь,— нарушил молчание Эдик,— день варенья так день варенья...

Лена плакала в ванной.

В дверь осторожно постучали.

— Оставьте меня,— сквозь слезы сказала Лена.— Прошу, оставьте!

— Леночка! — вкрадчиво прозвучал голос Ларисы Петровны.— Открой, детка, Может быть, тебе дать каких-нибудь успокоительных капелек?

— Ничего мне на надо,— раздраженно ответила Лена. Поколебалась и открыла дверь.

В ванную вошла Лариса Петровна. Она старалась быть спокойной, но это ей плохо удавалось: розовые пятна выступили на щеках, голос противно дрожал, и совсем близко подступили нервные слезы. Лариса Петровна села на край ванны. Помолчала. Осторожно погладила плечо всхлипывающей Лены. Та сквозь слезы сказала:

— Извините. Это все из-за меня...

— Что за глупости! Почему из-за тебя? — горячо запротестовала Лариса Петровна.— Если бы не этот хулиган...

— Хулиган,— с горечью повторила Лена.— Да, да! Из-за меня. Я запуталась.— Она смущенно опустила голову.— Я запуталась в любви. Все мы запутались.

— Господи! — всплеснула руками Лариса Петровна.— Что ты говоришь? Они запутались в любви! Да вы еще дети! О какой любви можно толковать? Надо думать о школе...

— Понятно,— насмешливо перебила Лена.— Надо думать о школе, об институте. Это для вашего сына. А мне — о профессии, о невыученных уроках. Да? — Девочка с иронией посмотрела на Ларису Петровну. Та предусмотрительно промолчала.— Вы прямо как наши преподаватели. Для них слово «любовь» ругательное. Вообще ведь нет никакой любви. Так?