Сергей Артамонов - Бунт на корабле или повесть о давнем лете

— Уходи, Табаков, с линейки! — велела мама Карла, и голос её заметно дрогнул.

Это, верно, цапнул её за меня в отместку какой-то комарик. Но и меня они тоже здорово искусали.

И, посрамлённый, усталый от поражения, которое только что потерпел при всех, я поплёлся прочь. Даже не оглянулся, когда услыхал, что на флаг вызывают моих Галю и Валю вместе, потому что они, оказывается, хорошо дежурили по столовой в тот злополучный день, когда случилась в нашем отряде битва на подушках.

Я остался один. И никто не был мне нужен в тот вечер. Спать не хотелось, но здорово кусались комары, и мысль о ночёвке в шалаше пришлось оставить. Я отправился в палату, сел на койку и стал глядеть в окно, на луну. Потом я услышал, как возвращается с линейки наш отряд — они пели мою любимую, которую от меня и узнали. И я запел её, но не с ними вместе, а отдельно. Они — там, а я — тут. И они — громко, а я — тихонечко, почти про себя:

Я прилёг, пел лёжа, ждал Шурика и думал, глядя вверх, обо всём, что случилось.

Потолка не было в нашей комнатушке, и четыре стены этой башенки сходились наверху в конус, из вершины которого торчал в небо шест с корабликом-флюгером на конце.

Я ждал Шурика, а его почему-то долго не было. А потом он почему-то долго и словно нехотя и неуверенно поднимался по лестнице и молча сопел, разбирая свою постель…

Я ждал, что он вот-вот заговорит, и мы бы, наверно, подружились в тот вечер по-настоящему. Я был готов к этому. Но Шурик молчал, только громко пыхтел, то и дело роняя какие-то вещи. Он почему-то не зажёг света…

«Может, он боится чего-нибудь?» — думал я, ещё ни о чём плохом и не помышляя. Лишь догадаться никак не мог: с чем же это он там возится? И почему в темноте и почему не ложится?

А потом вдруг как осенило меня: «Да ведь он и не ляжет. Нет, он сейчас уйдёт отсюда, оставит меня одного!»

«Шурик, ты это что?» — так собрался я позвать его, да уже не успел. Снизу послышался нетерпеливый голос Геры:

— Эй, чего долго возишься? Скажи ему там, как тебе велели, и давай наниз, пока не схлопотал у меня!

— Тебе бойкот объявили, — забормотал Шурик тихо. — Всем отрядом — бойкот. И меня заставили. Я не хотел…

Он умолк и скорей к двери. Это ему не хотелось слышать, что я отвечу. Он побежал вниз по лестнице, волоча по ступенькам простыни и одеяло, теряя тапочки, книжки. Но я ничего не сказал. Мне нечего было говорить. Я не ожидал такого…

Настала ночь. Но уснул я поздно, уже светать стало и солнышко поднималось за деревьями, видными мне из окна. Тогда я заснул просто от усталости. Что снилось — не помню. Знаю, что привиделась какая-то страшная путаница и неразбериха: я бегу от кого-то, меня ловят.

Тогда я опять вырываюсь, вскакиваю и снова бегу, бегу!

Было это уже под утро, а с вечера, пока не мог я заснуть, лежал и ворочался, слышно мне было, как внизу долго разговаривали и шушукались ребята. Витька-горнист и Сютькин то и дело покрикивали: «Эй, тихо! Всем спать!» И грозились разбудить Геру. Тогда шёпоты затихали ненадолго, а потом снова долетал снизу неясный говор. Слов было мне не разобрать, а встать и идти подслушивать, хоть и очень хотелось, я себе запретил. Конечно, я и так понимал: это они обо мне. О ком же ещё-то?

Неожиданно заскрипели ступеньки, и тут же совсем притихли ребята внизу, будто ждут чего-то.

Я сжался на кровати и подумал: «Сейчас мне «тёмную» устроят!»

Щёлкнул выключатель. Стало светло. В дверях стоял Витька-горнист и неприятно, насмешливо улыбался, разглядывая с наигранным удивлением пустую кровать Шурика, и лениво, небрежно, будто выплёвывая слова, говорил мне, на меня и не глядя:

— Тебе тут бойкотик решили… Понял? За то, что на всех стал сваливать. Так что не лезь ни к кому — никто с тобой водиться не хочет. Ходи один, пока мы тебя не простим. А за клубнику, что протрепался про нас, — жди, ещё получишь отдельно!

Ага, вот теперь мне понятно. Это все они, лбы здоровые, Герины помогалы, решили отомстить за клубнику, которую они ели, а я нет… Они сильные, им запросто кого хочешь отлупить. Вот они и заставили всех объявить мне бойкот. Значит… что мне теперь делать?

Мне всё равно надо не сдаваться. Они против меня, а я зато против них!

— Думаешь, если все вас боятся, так и я, что ли, вас боюсь? — сказал я громко — пусть услышат в спальне, под лесенкой. Там прислушивались к нам, в этом я был уверен.

— А что, скажешь, нет, что ли? — И Витька ухмыльнулся.

— Нет.

— Чего же ты тогда так орёшь? Скажи уж, что сердце в пятках, я тебе сразу поверю.

— Нет. Я завтра, если захочу, выйду сам на линейку и при всём лагере скажу, как вы колхозную клубнику объедаете…

— Попробуй только! Ты после этого знаешь кем будешь? Все пацаны наши тебя возненавидят и будут лупить. Понял?

— А я не тайком, я прямо на линейке…

— А мы тебе — «тёмную» тогда!

— А я опять на линейку выйду.

— Нет, не выйдешь, — сказал Витька, но уже не так уверенно и не так нахально, как прежде. Теперь он внимательно смотрел на меня — разглядывая, словно в первый раз видит, и много осторожности и удивления светилось в его глазах.

Впрочем, он был прав — не так-то просто вылезти на линейку, в центр общего внимания, да ещё заговорить, когда двести пар глаз упёрлись прямо в твоё лицо с изумлением и любопытством. Я ещё только подумал об этом, а уже холодный язычок страха остро лизнул моё сердце. Витька был прав…

— Смотри, Антонта! — снова пригрозил он. — Смотри! Но я закрыл глаза, чтобы не видеть его, и только слышал всё, что он мне ещё говорил.

— Лучше не ябедничай, Антонта, тебе же хуже. А пацаны посмотрят на твоё поведение и… может, снимут бой-котик. Понял?

Я понял, только отвечать ничего не стал, и долго-долго тянулась неприятная пауза. Я сидел с закрытыми глазами и, втянув голову в плечи, ждал: треснет или не треснет он меня? Ждал ответа и не шевелился. И внизу было тоже очень тихо, там явно прислушивались и тоже гадали: что будет?

Но вот снова щёлкнул выключатель, а потом зашлись в пулемётной дроби ступеньки под Витькиными пятками. С тонким, жалобным скрипом сама по себе затворилась дверь. Я открыл глаза — темно. Я снова лёг. Лёг, а после этого и настала та, первая в моей жизни ночь, когда мне почти до утра не спалось.

Всегда я до этого спал по ночам. Лягу и усну тут же, а тут — нет. Нет и нет. И делать нечего ночью… Я пробовал сочинять и выдумывать, как любил, чтобы занять себя и отвлечь — унестись далеко-далеко отсюда, на прекрасную землю в тёплом океане, где у меня есть маленькая бухта для корабля, дом и тропический лес…

Ничего не выходило, я никак не переносился на остров. С полпути неведомая и мрачная сила поворачивала мои мысли и возвращала меня назад. Я оказывался опять на кровати, один в комнате, ночью, всеми нелюбимый, маленький, слабый, готовый вот-вот заплакать…