Джоанн Роулинг - Гарри Поттер и Орден Феникса

Тишина, лишь изредка нарушаемая всхрапыванием или сонным ворчанием, была невыносима для Гарри. Было бы легче, если бы всё здесь кричало от боли и страдания. Гарри обошёл спокойный, красивый кабинет, прерывисто дыша и стараясь ни о чём не думать. Но не думать не получалось…

Он один виноват в гибели Сириуса. Если бы он не поддался на хитрость Вольдеморта, усомнился в реальности видения, предположил хоть на минуту, что Вольдеморт, как говорила Гермиона, пытается сыграть на его геройстве…

Нет, думать об этом невыносимо… в душе зияла огромная, страшная дыра, куда он боялся заглядывать; бездонная пустота, место, которое раньше занимал Сириус и где его теперь не было… Гарри не мог оставаться наедине с этим бесконечным, молчаливым вакуумом…За спиной кто-то особенно громко всхрапнул, и равнодушный голос проговорил:

— А… Гарри Поттер…

Пиний Нигеллий со вкусом зевнул и потянулся, рассматривая Гарри узкими проницательными глазами.

— И что же привело тебя сюда в столь ранний час? — спросил после паузы Пиний. — Насколько мне известно, доступ в этот кабинет закрыт для всех, кроме законного владельца. Или тебя прислал Думбльдор? О, только не говори… — Он ещё раз судорожно зевнул. — Неужели опять надо что-то передавать моему бесполезному праправнуку?

Гарри не мог заставить себя говорить. Пиний Нигеллий не знает, что Сириус погиб, но сказать об этом вслух нельзя: тогда его смерть станет окончательной, абсолютной, бесповоротной.

Стали просыпаться и другие портреты. Гарри, страшась расспросов, отошёл в другой конец комнаты и взялся за дверную ручку.

Та не поворачивалась. Кабинет заперт.

— Надеюсь, это означает, — произнёс полнокровный, красноносый колдун, чей портрет висел на стене позади письменного стола, — что Думбльдор скоро вернётся?

Гарри оглянулся. Колдун вопросительно на него смотрел. Гарри кивнул. И опять, за спиной, потянул за дверную ручку, по она не шелохнулась.

— Как хорошо, — сказал колдун. — А то без него очень скучно. Очень, очень скучно.

Он поудобнее уселся в своём похожем на трон кресле и доброжелательно улыбнулся Гарри.

— Думбльдор о тебе очень высокого мнения. Впрочем, думаю, ты и сам это знаешь, — уютным голосом проговорил он. — О да. Ты у него на хорошем счету.

Грудь сдавило от чувства вины, которое, как гигантский паразит, стремительно разрасталось в груди Гарри. Ужасно, немыслимо, он больше не может оставаться самим собой… собственное тело казалось западнёй, никогда прежде он так не хотел быть кем-то — кем угодно! — другим…

В камине вспыхнуло зелёное пламя. Гарри отскочил от двери и испуганно уставился на высокую мужскую фигуру в очаге, которая быстро вращалась вокруг своей оси. Постепенно вращение прекратилось, и из камина выскочил Думбльдор. Колдуны и ведьмы на портретах, вздрогнув, проснулись; многие радостно, приветственно закричали.

— Благодарю вас, — мягко сказал Думбльдор и, не глядя на Гарри, прошёл к двери. Там он вытащил из внутреннего кармана крохотного, уродливого, голого Янгуса и аккуратно положил на засыпанный мягким пеплом поднос под золотым шестом, где обычно сидел взрослый феникс.

— Что ж, Гарри, — проговорил Думбльдор, поворачиваясь наконец к нему, — полагаю, тебе будет приятно узнать, что никто из твоих друзей серьёзно не пострадал.

Гарри попытался ответить: «Хорошо», но не сумел выдавить ни звука. В словах Думбльдора ему послышался упрек за те несчастия, которые всё-таки произошли, и, хотя Думбльдор впервые за долгое время смотрел ему в лицо, причём не обвиняющим, а добрым взглядом, Гарри не мог себя заставить встретиться с ним глазами.

— Ими занимается мадам Помфри, — продолжил Думбльдор. — Нимфадоре Бомс, вероятно, придётся провести некоторое время в св. Лоскуте, но она поправится.

Гарри удовольствовался тем, что кивнул ковру, рисунок которого становился всё светлее по мере того, как бледнело за окном небо. Гарри чувствовал, что портреты внимают каждому слову Думбльдора, сгорая от желания понять, где были Гарри и Думбльдор и почему кто-то пострадал.

— Я знаю, что ты испытываешь, Гарри, — очень тихо сказал Думбльдор.

— Нет, не знаете! — неожиданно громко выпалил Гарри. Им овладело бешенство: что Думбльдор может знать о его чувствах!

— Видите, Думбльдор? — лукаво вмешался Пиний Нигеллий. — Никогда не пытайтесь понять школьника. Они это ненавидят. Они любят быть трагически непонятыми, предаваться жалости к самим себе, купаться в собственных…

— Довольно, Пиний, — прервал Думбльдор.

Гарри повернулся к директору спиной и решительно уставился в окно. Вдалеке виднелся квидишный стадион. Как-то раз там появился Сириус, в образе лохматого чёрного пса, чтобы посмотреть, как играет Гарри… наверно, хотел сравнить с Джеймсом… Гарри так и не спросил, зачем…

— В твоих чувствах нет ничего постыдного, Гарри, — раздался за спиной голос Думбльдора. — Напротив… способность так сильно чувствовать боль — одно из лучших твоих качеств.

В жуткой пустоте, образовавшейся внутри Гарри, полыхал костёр свирепой ярости; жаркие языки лизали внутренности, наполняли желанием ударить Думбльдора, избить за спокойствие, за пустые слова.

— Одно из лучших моих качеств? Вот как? — голос Гарри дрожал. Он не отрываясь смотрел на стадион, но уже не видел его. — Вы не понимаете… не знаете…

— Чего я не знаю? — спокойно спросил Думбльдор.

Это было слишком. Дрожа от гнева, Гарри повернулся к нему.

— Я не хочу говорить о своих чувствах, ясно?

— Гарри, твоё страдание лишь доказывает, что ты — человек! «Быть человеком» — это, в частности, значит «испытывать боль»…

— ТОГДА — Я — НЕ — ЖЕЛАЮ — БЫТЬ — ЧЕЛОВЕКОМ! — взревел Гарри, схватил со столика серебряный прибор и швырнул через всю комнату. Тот ударился о стену и разбился на множество кусочков. Портреты закричали от возмущения и испуга, а Армандо Диппет воскликнул: «Честное слово!»

— МНЕ ВСЁ РАВНО! — заорал им всем Гарри, бросая луноскоп в камин. — С МЕНЯ ХВАТИТ! БОЛЬШЕ НЕ ИГРАЮ! Я ХОЧУ, ЧТОБЫ ВСЁ КОНЧИЛОСЬ, И МНЕ ПЛЕВАТЬ…

Расшвыряв все приборы, он схватил столик, на котором они стояли. Выкинул и его. Столик упал на пол, разбился. Ножки покатились в разные стороны.

— Тебе не всё равно, — сказал Думбльдор с нисколько не изменившимся выражением лица. Он не пытался остановить Гарри, оставаясь спокойным, даже несколько отстранённым. — Совсем не всё равно. Напротив, тебе кажется, что от боли ты можешь истечь кровью и умереть.

— Я… НЕТ! — завопил Гарри, громко, так, что чуть не разорвалось горло. Ему захотелось броситься на Думбльдора, швырнуть куда-нибудь и его тоже; трясти его, бить, раскрошить всмятку невозмутимое старческое лицо, заставить почувствовать хоть сотую долю того ужаса, который владел им самим.