Виктор Голявкин - Собрание сочинений. Арфа и бокс. Рассказы [сборник litres]

Что делать мне сейчас?..

Принесли альбом, но смотреть его не хотелось. Заслуженный художник сел рядом со мной.

– Кончаловский – хороший художник, – сказал он.

– А Рембрандт? – спросил я.

– Рембрандт – хороший художник, – сказал он с улыбкой.

– А Шишкин?

– Шишкин тоже хороший художник.

– А Касумов – хороший художник?

– Касумов – хороший художник, – сказал он с улыбкой.

– А Репин?

– Конечно, хороший художник.

Он кончил листать книгу, поднялся, вернул ее и вышел.

Я догнал его на улице и спросил:

– А Брюллов – хороший художник?

– Хороший художник, – сказал он с улыбкой.

– А Серов?

– Хороший.

– А вы?

– Я заслуженный художник, – сказал он с улыбкой.

– Ну а Леонардо да Винчи? – спросил я.

– Слушай, что ты от меня хочешь? Леонардо да Винчи – хороший художник. Зато ты – великий художник. Что тебе еще от меня надо?

Я проглотил слюну и поперхнулся.

Заслуженный художник отправился с улыбкой по своим делам, а великий художник остался стоять на месте в полнейшем смущении.

Но долго стоять в полнейшем смущении мне не хотелось, и я отправился за ним. Я догнал его, чтобы объяснить, почему я к нему залез, до какой степени нужны мне были краски, а костюм я у него не брал.

Он свернул в павильон «Воды – соки», я дожидался его у дверей. Мне показалось, прошло порядочно времени, и я решил проверить, не пропустил ли его случайно. Мы встретились глазами, и он подозвал меня.

– Чего? – спросил я.

– Будешь пить?

– Спасибо.

– Потом будешь говорить спасибо. Что хочешь пить?

– То же, что и вы.

– Очень хорошо!

Он взял два стакана томатного соку, и мы с ним выпили.

– Хороший сок, – сказал он.

Я с ним согласился.

– Свежий сок.

Я согласился.

– Хочешь еще?

Я отказался, а он выпил второй стакан.

– Теперь хватит, – сказал он.

– А Петров-Водкин – хороший художник? – опять спросил я.

– Слушай, я тебя боюсь, – сказал он с улыбкой.

– Почему?

– О смысле жизни начнешь допытываться. Об этом я не думал, но немедленно спросил:

– А в чем смысл?

Мы вышли из павильона, у дверей нас здорово толкали. Он сказал:

– Один человек явился к мудрецу и спрашивает: «В чем смысл жизни?» Мудрец сидел под деревом и мудро смотрел на жизнь. Он сказал человеку: «Какое твое дело? Не имеешь права спрашивать такие вещи. Пошел прочь!»

– Извините, я вам надоел… – сказал я.

– Другой человек пришел к мудрецу и спрашивает, может ли он кому-нибудь надоесть. «Можешь всем надоесть, а можешь никому не надоесть», – мудрец отвечает. «Как это понять?» – «Как твоя голова понимает», – мудрец отвечает. «Моя голова не может этого понять». – «Слушай, ты мне ужасно надоел», – сказал мудрец.

– Здорово я вам надоел, – сказал я, – раз вы мне такие вещи рассказываете.

– Слушай, – сказал он, – слушай. Мудрец сказал по этому поводу…

Мне вдруг захотелось спросить, как он относится к Рафаэлю, неужели точно так же, как ко всем художникам, и я прослушал, что сказал мудрец.

– Ты понял, что сказал мудрец? – спросил он.

Я кивнул.

Он быстро попрощался, он спешил. Но я продолжал идти за ним, все равно мне было по пути. На ступеньках Театра оперы и балета имени Магомаева возвышалась единственная в своем роде шляпа Гариковой мамаши. Убедившись, что это она, я остановился, собираясь свернуть за угол. Встречаться мне с ней не хотелось. Но она улыбалась, да так приветливо, что я свернуть не решился, – неужели она меня видит издалека? Я улыбнулся ей в ответ, на всякий случай, но, к моему изумлению, Велимбеков поднялся по лестнице, поздоровался с ней, приложился к ручке, и вместе они стали спускаться. Теперь-то уж мне оставалось смыться, чтобы не быть замеченным.

На центральной улице всегда всех встречаешь. Кого хочешь и кого не хочешь. Кого нужно и кого не нужно. Знакомые лица беспрерывно идут тебе навстречу. Соседа только что видел, а он уже тебе навстречу идет. Здороваешься с ним, как будто сто лет не виделись. Идешь обратно, а он тебе опять навстречу. Встречаешь его вечером на бульваре и удивляешься: до чего мир тесен. Встречаешь его в тесном автобусе и понимаешь, что мир действительно тесен. Только здороваться успевай. И в этом просторном и тесном мире, на центральной улице – навстречу мне Вася в веселой компании. Идут обнявшись, никого не замечают. Вдруг меня увидали.

– С поэтами знакомься! – орет Вася. – При Дворце культуры в объединении занимаются!

Поэты протягивают все вместе руки, называют имена. Запомнить невозможно. Никогда не видел столько поэтов сразу.

Вася хлопает меня по плечу, наваливается, как противник на ринге, заводит речь о Шторе, поскольку общий наш знакомый.

– Он мчался на мотоцикле, – говорит Вася, – в шляпе, в черных очках…

– Он здорово мчался на мотоцикле, – сказал я, вспомнив, как мы рванулись со двора с полными мешками.

– Никто не мог его остановить, – сказал Вася.

– Даже Сикстинская Мадонна не могла его остановить, – сказал я.

– Сикстинская Мадонна от него сбежала, – сказал Вася. – Его невозможно было остановить…

Мы вдруг начинаем безудержно хвалить Штору, забываем, как он нас облапошивал, изворачивался, прятался и лгал. Мы искренне хвалим его, словно лучше его человека на свете не было и не будет. Вспоминаем его выходки, и они теперь кажутся симпатичными, а раньше выводили меня из себя.

– Редчайший человек, – сказал Вася, – я еще такого в жизни не встречал!

– Штора – хороший человек, – говорю я в стиле заслуженного художника.

Топчутся на месте поэты, не причастные к разговору.

– А на деньги мне плевать! – говорит Вася.

– Плевать! – сказал поэт маленького роста в финской шапке.

– На деньги нам плевать! – заорали поэты.

– И мне плевать, – сказал я.

Поэт в финской шапке сказал:

– А мне временами на себя плевать.

– Это почему?

– Стихи дрянь выходят.

– А вы не пишите.

– Ишь чего захотел! Не пойдет!

– Отчего же не пойдет?

– Потому что на меньшее я не согласен, ясно вам? Вот так!

– На что на меньшее?

– Не согласен! – повторил он упрямо. – На меньшее я не согласен!

– На меньшее никто не согласен, – сказал я.

– Не согласны! – заорали поэты.

Поэт в финской шапке спросил:

– Поехали?

– Куда?

– А, неважно.

– Поехали! – заорали поэты.

Поэт в финской шапке мечется по мостовой, останавливает машины, свистит, сунув все пальцы в рот. Поймал – садитесь все в машину!

Всем не уместиться, да я и не поеду, мне не нужно.

– Садись ты! К дому подвезем!

Осталось несколько поэтов на тротуаре.

Вперед помчались, красота! Лихой шофер, ребята!

Я тоже кричу:

– Вперед!

Вот где вперед! Вот где скорость!

Поэты завелись: