Алексей Леонов - Лёнькин букварь

К весне я расходил свою ногу. По теплу стал ходить и бегать с ребятами босиком, стал работать в колхозе на мальчишеских работах, пахать и сеять, возить сено в волокушах, а солому повозить мне не пришлось, началась война.

Больше всего мы любили играть в войну. Для этой игры у нас было хорошее место, прежде всего было место для пушки. Была и пушка — толстая труба, загнутая с одного конца. Мы её устанавливали в ракитке, росшей рогулиной, и палили по врагам, палили, бахали по всем правилам пушечной войны. Пушка наша, как позволяла ракитка, всё время была направлена лишь в одну сторону, на запад, откуда должны были, по условиям нашей игры, наступать враги.

И вот настал день, когда настоящие враги пришли именно с той стороны, куда направлена была наша пушка. Врагами были немцы. Те немцы, чей язык мне так нравился.

После больницы я снова пришёл в пятый класс. И снова учил немецкий язык. Но уже с лета я знал, что началась война. Объявил её Гитлер. Я слышал и знал, что с Гитлером был заключён договор о мире, от нас возили в Германию лучшую пшеницу, а он взял и напал на нас, захотел захватить всю нашу землю.

Война началась летом. Мужики только что наладили косы, собрались косить в лугах траву, а тут вдруг принеслась страшная весть, что началась война. И сразу почти всех мужиков призвали на войну. Ушли в первую очередь молодые, потом кто постарше, а потом и остальные. На сенокос ходили, кто ещё не был призван, старики и женщины с подростками. Мой брат пошёл косить вместе с отцом. Я носил с сестрёнкой завтрак им на двоих.

Луга успели скосить и застоговать. Скосили часть ржи и посеяли немного. В августе началась эвакуация колхоза. Первыми отправили куда-то в телегах гусей. Их посажали в тележные ящики, запутанные сверху верёвками, и увезли. Гуси отбывали в первой половине дня. Была солнечная погода. Они высунули в ячейки головы, крутили ими на длинных шеях и кричали, словно дикие гуси во время перелёта, кричали долго, пока подводы не скрылись за перевалом на Спешнево. Наступала осень, когда птицы собираются улетать в тёплые края, а наших гусей повезли на восток. Хотя они и были домашними, наверное, чувствовали, что везут их навстречу холодам.

Приготовились перегонять скотину. Первыми гнали овец с коровами. Моего отца направили погонщиком. Он справил телегу, собрал одежду, кружку с ложкой и миской, и однажды в солнечный сентябрьский день пришло указание трогаться в путь. Через нашу деревню уже много прогнали скота из Украины и Белоруссии — и настал черёд нашей скотине отправляться в далёкое путешествие.

Нас на время отпустили из школы. Брат отправился к конскому табуну кататься, объезжать молодняк. Я был дома, когда отец подъехал за дорожными вещами и проститься. Мать сразу заплакала. В деревне уже многие отголосили по ушедшим на войну, теперь оплакивали мы своего отца.

Я стоял у плетня палисадника, смотрел на проходившее через выгон колхозное стадо, на подводы и верховых погонщиков. Коровы тоже чувствовали, что их угоняют отсюда навсегда, разбегались, не хотели идти гуртом. Отец, уложив мешок в телегу, поцеловал на прощанье трижды мать, сестрёнку, меня, сказал матери не голосить по немук потому что пока он идёт не на войну и, может быть, скоро вернётся. Мне он сказал:

— Мишки нет, передай ему, что я велел слушаться матери, помогать ей. Он старший, за хозяина в доме остаётся. Ты должен слушаться и его. И смотри у меня, не обижай сестричку.

— Ладно, — пообещал я и заплакал.

Сквозь слёзы я видел покатившиеся колёса, лохматые ноги лошадей и мелькавшие колёсные спицы. Мать вдруг заголосила. Сестрёнка погналась за телегой. Отец взял её на телегу, остановив лошадей, сказал, что оставит её в посёлке у То коревых, наших близких знакомых. Я не погнался за отцом, как однажды гнался, когда он с матерью водил в Чернь продавать корову. Полинку тогда он взял с собой, а меня хорошо пристращал кнутом и вернул домой. Сейчас я остался стоять у плетня лишь потому, что Мишки не было, а мать плакала, и я не решился оставить её одну.

Отец подстегнул лошадей, проехал Назаровых, Сычёвых, остановился напротив Пататанчиков и сходил к ним проститься. Тетка Анюта, мать Пататанчиков, вышла к дороге, провожала отца взглядом, как и мы, ребята прицепились за телегой, прокатились за деревню. Когда подвода должна была скрыться за перевалом, мать заголосила громче. Я тоже облился неудержимыми слезами, прижался к матери и стал уговаривать её не плакать.

Через некоторое время к дому подкатил Мишка.

— Отец уехал? — спросил он и, поняв без ответа, что уехал, заплакал тоже и покатил на Скородное. Но отца он не догнал, не простился с ним и долго переживал это.

— Может быть, ещё вернётся, — успокаивала его мать. — Примета такая есть: если не простился человек с кем, то должен где-нигде, а встретиться. Немец к нам не пойдёт, делать ему тут, змею, нечего, отца и вернут назад.

И потекли дни ожидания отца домой.

Стала меняться погода.

Я не помнил такого, чтобы сено погнило на лугах, неубранным осталось поле. Ни клока травы, ни зерна не пропадало у людей. Лишь в тысяча девятьсот сорок первом году, когда началась война с немцем, я увидал брошенные в полях хлеба, рожь, ожидавшую косарей, да так и не дождавшуюся до снегов, скошенную, оставленную в рядах, связанную в снопы и сложенную в копны, в скирды; просо, скошенное жаткой, оставалось под снег; картофельные поля побили морозы.

По утрам я от порога видел за Заложкой нетронутое ржаное поле и мёртвый комбайн у дороги. Я ходил к комбайну. Колёса его глубоко затонули в размокшем чернозёме. Потом, когда подморозило, забелели снежинки в воздухе и присыпали землю, мне с болью вспоминались стихи Некрасова о несжатой полоске, и столько грустных дум рождалось в голове. Мне хотелось написать какие-нибудь стихи тоже о несжатых полях, но я ещё не мог хорошо сочинять стихи и потому, наверное, не избавился от той боли и тяжких впечатлений.

Угнали от нас и колхозных лошадей, оставив на нашу Каменку лишь три клячи. Разломали колхозную пасеку и поделили мёд на всех. В октябре в ясные дни стали видны в западной стороне чёрные дымы горящих хлебов, элеваторов и разных железнодорожных складов. Вокруг нашей деревни стояла некошеная рожь, овсы; стояли необмолоченные скирды, пугавшие нас тем, что в них могут прятаться диверсанты. И мы отрядами обходили стога и скирды, надеясь поймать диверсанта, но их не было.

Большие ребята стали ходить по полям собирать отставших или брошенных лошадей. Они брели через поля на восток, следом за своим табуном. До снега в нашей колхозной конюшне стояло уже восемь лошадей. Дед Алексан в холода быть конюхом отказался, стал он стар и бесплатно не захотел работать. Тогда решили лошадей разделить на дворы и смотреть каждый за своими. Нам досталась наша старая Буланка. Пока лошади стояли под плохим присмотром, они исхудали. И вот мы стали их на день разводить по своим дворам, поить чистой тёплой водой, кормить сеном и зерном, чистить, скрести скребком. Главным конюхом у нас был Мишка, а мы с Лёнькой оставались у него помощниками, но такими помощниками, каких не надо было гнать к работе палками. Мы почти забыли игры, днями не отходили от Буланки, и у неё скоро округлилась спина, гладенькой стала шерсть и раздались вширь бока.