Алексей Леонов - Лёнькин букварь

Однажды я пришёл к ним. Моему приходу очень обрадовалась жена Костика, Шура.

— Лёня, ты посидишь с Надюшкой? Мои деды уехали в Глотово в гости, а мне от неё не сходить по делу к Захаровым. Я быстро сбегаю. Ты посидишь?

— Посижу, — ответил я и радостно взглянул на книжную полку.

— Она спит, — наказывала Шура, — а проснётся, — ты её покачай. Я скоро приду.

Я остался в доме за няньку и за хозяина. Я послушал скрип шагов за окнами и когда они стихли, поставил под полку скамейку, встал на неё и потянулся за книжками. До полки я чуть-чуть не дотянулся. Поставив скамейку на место, я схватил кочергу и свалил самую толстую и новую книжку, свалил вторую.

На улице послышались голоса. Я приткнул в угол у печи кочерёжку, подобрал книжки и заметался с ними по избе, не находя им места. Но лишь успел швырнуть их на печку, как скрипнула сенная дверь и кто-то стал искать скобу на избяной двери. Я принялся качать в люльке крепко спавшую Надюшку. В избу вошла соседка Назаровых, Катя Алёшина.

— Ой, какая нянька тут! — заговорила она. — И ты справляешься с Надюшкой?

Я принял эту похвалу за насмешку, надулся, не сказав ни слова, отошёл от люльки.

— Ты ко мне не пошёл бы в няньки? — спросила Катя. — Моя девка смирнее Надьки, с ней меньше тебе хлопот будет.

— Нужны мне они дюже — нянчить их, — буркнул я и вышел на улицу.

Была солнечная осенняя погода. Мне расхотелось сидеть в няньках, и я пожалел, что согласился качать Надьку. Но от Захаровых вышла Шура, и я вернулся в избу. Когда она пришла, я побыл у них, послушал ее разговор с Катей и спросил:

— Шура, мне книжечку какую-нибудь можно почитать взять домой?

— О, да хоть все бери. Кому их теперь читать? — Она сняла мне толстую книгу.

Я бережно взял её и прочитал название: «Севастопольская страда».

— Ещё подать? — спросил Шура.

— Можно ещё.

Я получил стихотворения Некрасова и отправился домой, жалея, что хотел унести тайно, когда их все и так отдали бы.

Стояла бесснежная ноябрьская пора. Однажды я вышел на лёд. Ребят не было. Большие уехали верхами на поиски лошадей, а мои ровесники ещё не выползли на улицу. Я не катался, ходил по льду и рассматривал пузырьки, рисунки, листья, вмёрзшие в лёд, придумывал по ним разные легенды. И вдруг тишину осеннего глухого дня нарушил гул самолётов, появившихся внезапно, резкая пулемётная стрельба раскатилась над землёй. Я вылетел зайцем на бугор и в стороне Понарина увидел снижавшийся большой самолёт с чёрным дымным хвостом, а вскоре взметнувшееся взрывное пламя и звук взрыва докатился до меня и толкнул меня с места. Я вбежал в избу и крикнул:

— Аэроплан сбили у Малашкина!

Через ручей у хвосточка пруда я перебежал на выгон, напрямик пустился к месту падения самолёта. За мной потянулась вся наша деревня. Когда я взбежал на перевал, откуда виделась округа, то на зелёном поле у Малашкиного Верха увидал большое пламя, рвущееся из земли, с чёрными клубами дыма, и разбросанные по зеленям блестящие железки. Из пламени доносилось шипение, густое бульканье, словно плавилась земля, и рвались патроны, то одиночными хлопками, то пулемётными очередями. От деревень: Понарина, Коробочки, Якшина, Кирек, Скородного к месту катастрофы бежали люди. Над горящим самолётом появились немецкие истребители, сделали круг и удалились прочь.

Сбитым самолётом оказался наш советский бомбардировщик. Он летал бомбить немецкие войска под Орлом и Мценском. Его атаковали шесть вражеских истребителей и расправились с ним. Один из лётчиков, оставшийся в живых, направив самолёт в поле, когда он уже был в пламени, выбросил одного из пилотов и выпрыгнул с парашютом сам. Он приземлился у понаринского сада, когда там проезжали наши ребята, вместе с которыми был и мой брат. Приземлился летчик неудачно, потому что прыгал с малой высоты, ушиб ногу и не мог идти.

Приняв ребят за чужих, лётчик приготовился к защите, изготовив пистолет, но, разглядев, что перед ним деревенские ребята, подозвал их и попросил отвезти его к упавшему поблизости с нераскрывшимся парашютом пилоту, а потом доставить куда-нибудь, где есть какие-нибудь власти.

Он осмотрел друга-пилота, взял у него пистолет, какие-то бумаги из карманов, спросил, не приземлялись ли немцы, и попросил отвезти в Сельский совет.

Оставшихся в самолёте смертельно раненных пилотов вместе с креслами отбросило от воронки, где бушевало пламя. Один из них лежал вверх лицом, был молодой и красивый. В воронке рвались патроны, и мы лишь подбегали на миг, взглянуть на летчика, и отбегали прочь. На нём от жаркого пламени затлела одежда и загорелась на ногах кожа, стала подтаивать, словно восковая свеча. Мы пытались оттащить погибших от огня, тянули за провода, но сил наших не хватало. Я увидел подошедшего из нашей деревни одноглазого Ивана Машкова, подбежал к нему и сказал, что горят два лётчика, и нам их не оттащить. Он подошёл, взглянул и сказал:

— Что ж вы за руку не возьмётесь? Боитесь? Бояться нечего. Они не мертвецы. Они погибшие. — Он взялся за белую откинутую руку пилота с приговором: — Давай, браток, руку, давай. Близко к огню нельзя лежать. Огонь никого не щадит.

Мы осмелели и помогли Ивану отнести пилотов от огня. По полю ветром разнесло карты. Мы подобрали несколько листов и накрыли ими лица лётчиков. Так я впервые встретил жертвы войны, увидел её огненные следы и услышал убийственные звуки.

Я помню всю войну со слова «ВОИНА» до радостного слова «ПОБЕДА». Возможно, придёт время, когда я напишу о войне и победе, об этом трудно писать, и не писать нельзя.

Грубка — небольшая печь в избе, помещении, которую топят в холодное время года, когда тепла в русской печи недостаточно. (Словарь современного русского народного говора. «Наука», 1969 г.)

Стихотворение А. А. Фета.

Стихотворение А. К. Толстого.