Стефан Захаров - Ребята с улицы Никольской

Отца я знал по немногим сохранившимся фотографиям и по рассказам. В июне 1916 года его убили на Юго-Западном фронте, когда он ходил в разведку под городом Луцком. А вскоре во время атаки был тяжело ранен Николай Михайлович. Санитары вынесли его из боя, и полгода он пролежал в каком-то госпитале на Украине. Затем, уже после февральской революции, попал в родной город, в запасной полк, где готовили маршевые роты для отправки на фронт.

И так случилось, что принимать одну из рот, а затем сопровождать ее на передовые позиции, в полк, прислали подпоручика Валериана Плавинского. Хотя царя и свергли, Временное правительство мечтало продолжать войну. Но солдаты, да и не только в нашем городе, а по всей России, думали иначе: их лозунг был — долой братоубийственную войну! В находившихся за Конной площадью Оровайских казармах, где стоял запасной полк, каждый день проходили антивоенные митинги. И на митингах этих обязательно выступал Валериан Плавинский.

Николай Михайлович не раз вспоминал. Плавинский говорил то, что у него шло от сердца, что было близко и понятно солдатам. Слова подпоручика-большевика глубоко западали в их душу. Он бичевал буржуазное Временное правительство. И дело кончилось тем, что маршевики отказались ехать на фронт.

Николай Михайлович, имеющий на погонах рядом с пулеметными эмблемами ефрейторские лычки, был большевиком. Это никого не удивляло. А вот то, что членом той же партии оказался и офицер, некоторых людей приводило в ярость.

Особенно ненавидел Плавинского командир запасного полка полковник Семин, угрюмый лысый старик, ходивший даже жарким летом в теплых сапогах, на которые еще надевал и глубокие кожаные галоши. Николай Михайлович как-то рассказывал нам, что Семин однажды задержал его на улице: придрался, почему ефрейтор не лихо отдал ему честь.

— Где тебя учили? — хмуро сопел полковник. — А ну-ка, становись!.. Распустила вас революция… Я лично покажу, как приветствуют старших по чину! Ты это на всю жизнь запомнишь…

Николай Михайлович молча вытянулся по стойке «смирно», а полковник Семин завернул за угол, чтобы оттуда молодецки, приложив руку к фуражке, промаршировать перед провинившимся. Дескать, набирайся уму-разуму! А для дальнейшей науки получай еще и внеочередные наряды!

Но лишь полковник, тяжело пыхтя, как паровоз, скрылся, Николай Михайлович моментально юркнул в соседний двор, который был проходным. Одураченный Семин метал гром и молнии, а на другой день, выстроив весь полк на плацу, подходил к каждому солдату, кто имел на плечах ефрейторские погоны, и чуть ли не обнюхивал их лица. Однако безрезультатно. Старик плохо видел, очки носить не желал, считал, что военного человека они не украшают, и потому обнаружить вчерашнего нарушителя дисциплины не смог…

Так вот этот самый полковник Семин вызвал к себе офицеров, на которых особенно надеялся и которых считал «верными слугами Отечества», и приказал им арестовать подпоручика Плавинского, нарушителя присяги.

— Втолкуйте, господа, нижним чинам, — строго наказывал он, — что подпоручик — большевик! А большевики — агенты кайзера Вильгельма…

Но солдаты обезоружили и прогнали из казармы офицеров, пришедших «растолковывать» и выполнять поручение Семина. Полковник, как стало известно от его ординарца, в гневе стучал по столу кулаками, правда, ничего поделать не мог. Полк явно был на стороне большевистского офицера. С этим приходилось считаться.

Осенью на общем собрании гарнизона солдаты избрали Валериана Плавинского депутатом в Совет, где он возглавил военный отдел. Когда из Петрограда пришли телеграммы, что Зимний дворец взят, а министры Временного правительства арестованы, исполнительный комитет местного Совета созвал в оперном театре экстренное заседание. И с этого дня в городе установилась новая власть.

— Ну, теперь-то ты утихомиришься? — спрашивал старый органист сына. — Своего добился? Пора и семьей заняться. А то Генриетта совсем тебя не видит.

— К сожалению, отец, не утихомирился, — отвечал Валериан. — Враги не дают нам такой возможности. На днях отбываю.

— Иисус Мария! — всплеснул руками Евгений Анатольевич. — Куда, если не секрет?

— Под Оренбург…

В ту пору в южноуральских степях атаман Дутов сколачивал по станицам добровольческие дружины из богатых казаков, бывших царских офицеров, воспитанников юнкерских училищ и кадетских корпусов. Поэтому Центральный штаб в нашем городе начал экстренно формировать специальные отряды против Дутова. С одним из таких отрядов и уехали вскоре Валериан Плавинский и Николай Михайлович…

Назад они возвратились лишь в самом конце двадцатого года, после того как Крым был занят красными войсками и генерал Врангель бежал со своим штабом в Турцию. Но если Николая Михайловича из армии демобилизовали, сказалось старое ранение, то Плавинский снова отправился на фронт, на этот раз против махновских банд.

Евгений Анатольевич даже рассердился на сына и в присутствии Николая Михайловича долго ему выговаривал:

— Когда ты перестанешь воевать?.. Люди сегодня точно обезумели… Война за войной! То Врангель, то недавно пан Пилсудский бился против России… Теперь Польша у Литвы забрала Вильно… смута какая-то! Неужели невозможно договориться? Неужели законы и охранные грамоты потеряли силу?.. Ведь когда-то русские, литовцы, поляки были едины в Грюнвальдской битве! К их ногам пал орден германских крестоносцев… И что это еще за Махно объявился?..

Через месяц или через полтора, точно Николай Михайлович не помнил, старый органист получил извещение, что Валериан погиб, бросившись на выручку начальника четырнадцатой дивизии Пархоменко, окруженного махновцами. В той страшной сече банды Махно были разгромлены. Сам атаман едва не попал в плен. Но его сумела выручить личная сотня охраны. С ней Махно удрал потом в Румынию…

Евгений Анатольевич, взяв последнюю фотографию Валериана, ушел в костел и долго в молчании стоял там около любимого музыкального инструмента. Вечером он прижал к себе маленькую Герту и тихо сказал:

— Твой отец, Генриетта, погиб… Когда ты вырастешь, то должна быть достойной его…

В голодный двадцать первый год у Герты от тифа умерла мать, и единственным близким человеком остался дед. Все это, конечно, было хорошо известно Ганне Авдеевне, как старой жительнице нашей улицы. Но она по какому-то непонятному, злому упрямству всегда чернила Герту.

Вечером ко мне заявился Глеб и торжественно вручил письмо.

— Только что заходил почтальон, — сказал он.

Я быстро разорвал конверт и стал читать. В письме было написано:

«Дорогой Гоша Сизых! Есть сентябрьский номер «Всемирного следопыта». Интересно, увлекательно и познавательно. Сегодня вечером я дома. Приходи, будем читать и делиться мнениями. Большущий приветище!