Владислав Крапивин - Шестая Бастионная

Он присылал мне иногда письма со своими стихами. В этих письмах не было жалоб, иногда лишь пробивалась грустная нотка, печаль о родном доме. И подробности я узнал позже, из писем его отца.

Юрос не был домашним ребенком и этакой утонченной беззащитной личностью. К восемнадцати годам он владел не только рифмами и гитарой, но и кое-какими приемами восточных единоборств. «Деды» в этом скоро убедились. Но что Юрос (все-таки еще мальчишка) мог сделать против тупых и безжалостных «дембельских» порядков? Так и тянул свою армейскую лямку – между казармами и госпиталями, куда попадал после разборок с «товарищами по оружию».

После очередного скандала перевели его в Петропавловск. Но и там все было так же. Не мог Юрос понять, почему он должен быть не солдатом, а «шестеркой» у тупоумного, воняющего водочным перегаром быдла…

От греха подальше отправили его дослуживать срок в «тихое место», в котельную. Но в котельной кучковалась своя компания. «Чурки», как объяснил мне потом Юрос. Не знаю, что он имел ввиду – особый интеллект «котельщиков» или их принадлежность к какой-то шайке. Так или иначе, Юрос не вписался и в этот доблестный армейский коллектив. Настолько не вписался, что однажды чурки топором прорубили ему грудь.

Из армии Юрос вернулся с поперечным шрамом на своей впалой, еще совсем ребячьей груди. Вернулся в Севастополь. Семья снова жила там, в старом доме на Бакинской.

Дом был – родной. Море – родное. А город… непривычный, непонятно чей. С ощетиненными людьми, с митингами на площадях, с незнакомыми флагами на улицах…

Юрос начал работать с отцом на верфи, строить яхты по заказам новоявленных миллионеров. А еще ходил с местными ребятишками в походы и продолжал сочинять песни.

Один раз он приехал к нам в гости. На Урал. Пел свои песни мне, моим сыновьям и ребятам из «Каравеллы». И Митьке.

Они с Митькой сразу узнали друг друга.

Митька с возрастом стал совсем обормотом. Свой оранжевый комбинезон он сменил на другой, из лилового вельвета, но и его со временем истрепал. И глаз он все-таки потерял (не так давно, когда эта повесть была уже дописана до середины). Потерял окончательно, утопил его в Верх-Исетском озере во время штормовой передряги. Но «повязку Билли Бонса» носил Митька недолго. Я нарисовал ему левый глаз черным фломастером – не такой красивый, как прежний, но все-таки живой.

Юрос тоже выглядел не так, как прежде. Но в этом худом темноглазом парне угадывался прежний юнга с «Фиолента» – курчавый длинноногий пацаненок со звонким голосом и характером мушкетера.

Юрос подарил нам свою картину. На ней – черным силуэтом – мальчишка у береговой черты. Стоит к нам спиной и смотрит на громадное заходящее солнце. Море перед ним – как безграничное оранжевое небо. А небо над ним – как покрытое черными штормовыми волнами с пенными гребнями море. Перевернутый мир, перевернутая жизнь…

Но мальчик спокоен, лишь слегка напружинил разведенные локти. Может быть, он знает: это не закат, а восход? И может быть, в опрокинутой вселенной все встанет когда-нибудь на свои места?

Иногда я включаю магнитофон с песнями Юроса. Есть песни о любви. О несчастной (не обошла Юроса чаша сия). Есть о море и парусах. А есть такая:

Честно говоря, я излагаю песню Юроса своими словами. В своем ритме и со своими рифмами. Потому что она у него – вся на аккордах, рвущих струны и нервы. Порой – на яростном крике. И без нот, без мелодии это на бумаге не передать. Но мысли и боль, и это вот «мне не понять!» – всё его, Юроса.

Дело в том, что две державы пытаются поделить не только боевой Черноморский флот, но и все принадлежащие ему суда, в том числе и самые маленькие. И никто не знает, на чьей стороне окажется флотский яхт-клуб.

Вихревы пишут, что, кажется, клуб не нужен ни той, ни другой стороне. Ни у кого нет денег, чтобы содержать спортсменов. И яхтенные капитаны опасаются, что, когда хозяин определится, он тут же сплавит спортивные суда в руки частных владельцев. За валюту.

С этой тревогой сейчас, весной девяносто шестого года, и живут мои друзья, моряки Вихревы, в старом доме, в Артиллерийской слободке, что недалеко от бухты с таким же названием. Их тревога – одна из тысяч тревог, с которыми живем мы все…

У Митьки тоже свои тревоги. Он сидит в углу у электрокамина и двумя глазами – пластмассовым и нарисованным – смотрит в окно. За окном конец апреля, но ничего похожего на весну. Косо летит серый снег.

«Будет ли когда-нибудь лето?» – думает Митька.

Я сажаю его на колено.

– Будет, Митька, лето. И опять спустят на воду твой «Румб» и привяжут тебя к штагу, над форштевнем, и ты помчишься над волнами…

– Правда?

– Абсолютная правда… У тебя впереди еще не одно лето. Много. И ты наверняка еще увидишь радостные времена. Тряпичные зайцы, они ведь надолго переживают своих владельцев.

Митька сердито ворочается, ему не по душе такие разговоры.

– Не всегда, – спорит он. – У тебя уже был один тряпичный заяц. Где он?

Я вздыхаю. Не знаю, где тот заяц, которого так и звали – Заяц.

– Я был тогда маленький, я не виноват…

– Ну и помалкивай… – Митька ощутимо сопит. Все-таки он на самом деле живой. Может, потому, что он частичка меня самого. В нем какая-то доля моей души. А еще в нем тепло тех людей, которые держали его в ладонях. Все это – хорошие люди, к плохим он на руки не идет…

За окнами – ребячьи голоса. Мальчишек не удержишь дома даже в такую погоду.

– Наверно, бабу лепят, – говорю я. – Запоздалую, весеннюю.

– Или змея запускают…

– При таком-то снеге!

– Ну и что… А помнишь, ты еще в прошлом году обещал, что попросишь ребят сделать большого змея и привязать меня к хвосту, чтобы я увидел землю с высоты?

Митьке немало пришлось плавать и ездить, а летать – ни разу.

– Ладно, будет тебе змей. Дождемся лета…

В самом деле, надо, чтобы Митька глянул на землю с высоты птичьего полета. С такой высоты земля все еще кажется красивой. По крайней мере там, где нет ни пожаров, ни пушечной и ракетной стрельбы.

1972-1996 гг.