Наталия Роллечек - Деревянные четки

Матушка-настоятельница собственноручно завьет Гельке волосы, расчешет их и уложит так, чтобы придать им самый привлекательный вид. Гелька уже с половины дня начнет ходить с рыжим ореолом волос на голове, и матушка будет довольна. А белобрысая Сабина дождется наконец, счастья, когда не Целина, которая догорает где-то в санатории, а она наденет себе на голову белый венец и с важностью будет сидеть, как богородица, возле картонной колыбели. Святым Иосифом [141]будет Зоська. Ее горб не удивит никого, потому что именно такой вот горбатый старичок, обитающий меж волами и ослами, будет больше волновать зрителей. И никто не догадается, что именно этот горбун решился помчаться с доносом к матушке-настоятельнице и нажаловаться ей на Рузю…

– Наталья! Спишь?

Я вздрогнула, корона царя Ирода упала у меня с коленей и покатилась по полу. Наклоняясь, чтобы поднять ее, я пробормотала:

– Нет, не сплю, матушка, Я только так, думаю и мечтаю…

На другой день матушка вручила мне распечатанное письмо из Кракова. В нем я прочитала радостное известие от своей мамы о том, что она намеревается взять меня домой, чтобы я могла провести праздник вместе с семьей, и для этого уже выслала по почте деньги.

С этой минуты я уже не расставалась с письмом, а засыпая, клала его под подушку.

Поднимаясь в кромешной темноте, чтобы идти на "рораты", делая уборку помещения, таская уголь или вычесывая вшей малышкам, я думала: ну, прощайте!..

Прощайте, нищенские порции хлеба, прощайте, розовые передники в крапинку, прощай, осточертелый колокольчик, пробуждающий нас спозаранку ото сна, прощайте, деревянные четки сестры Алоизы!

Еще только неделя. Еще завтра, послезавтра и – конец! Конец! Никогда в жизни меня уже здесь больше не будет. Никогда в жизни! Я навсегда распрощаюсь с соломенной подушкой, с "пожертвованиями", с прачечной и с тряпкой, деревенеющей в ледяном воздухе коридора.

У меня кружилась от счастья голова, на глаза беспрерывно навертывались слезы радости. По отношению к сестре Алоизе я стала изысканно вежлива и благожелательна, словно человек, который чувствует себя гостем в немилом, чужом доме и пребывание которого там мимолетно; по отношению к девушкам – великодушна. Гельке я подарила желтые ленточки, которые привели ее в восторг, малышкам уступала свою утреннюю порцию хлеба.

– Ешь, ешь! – говорила я смущающейся от робости Людке. – Я дома наемся.

Это чудесное слово "дом" сразу поставило меня выше всех воспитанниц. Я была кем-то, кто вовсе не обязан всю жизнь торчать здесь. Очутилась я в приюте так, случайно, в силу неожиданно сложившихся обстоятельств, однако не принадлежу целиком и полностью приюту, потому что у меня есть куда вернуться.

И, помимо своей воли, я начала задирать нос, обрела покровительственный тон в обращении с подругами и всем своим поведением стала подчеркивать, что я – это человек, которого, по сути дела, здесь уже и нет-то вовсе… Девчонки, любившие меня, пока я была такой же, как они, пока я была одной из них, начали теперь относиться ко мне совершенно по-другому. Они стали лицемерны и неискренни. Лишив меня своей дружбы, они давали тем самым понять, что в конце концов на мне свет клином не сошелся и что они вполне могут обойтись и без меня.

Это меня смутило, и я изменила тон.

Одна только Геля радовалась перемене в моей жизни и печалилась по поводу моего предстоящего отъезда.

– Ну, что же, – повторяла она со вздохом. – Ты хоть своей маме нужна, а мы так никому ведь не нужны.

И вдруг выпалила неожиданное:

– Ты знаешь, я уже перестала верить в бога. Столько лет мне силой вбивали его в голову, в сердце, в уши, что мне всё это надоело. И, кроме того, один товарищ дал мне в школе такую книжку… – Она сделала многозначительную паузу и, понижая голос, добавила: – Из нее я узнала, что человек вовсе не сделан из глины, а происходит он от животного. Теперь я могу тебе даже сказать, – от какого именно животного происходит сестра Алоиза…

"Сегодня моя предпоследняя ночь в приюте… – размышляла я, шагая с пустыми бидонами по улице, вслед за сестрой Алоизой. – Деньги на дорогу у меня уже есть, полугодовой табель успеваемости без двоек. Завтра я распрощаюсь с матушкой-настоятельницей и со всеми монахинями. Перед настоятельницей надо будет сделать реверанс и поцеловать ей руку. В матрасе у меня спрятаны конфеты, купленные на деньги, оставшиеся после приобретения билета. Эти конфеты я раздам на прощание девчатам".

– Наталья, ты куда смотришь! Надо же сворачивать к скотобойне.

Очнувшись от своих грез, я быстро перебежала на утоптанную в снегу тропинку, ведущую к городской бойне. Завтра наконец кончится моя новая обязанность, которую возложили на меня неделю назад. Состоит эта обязанность в том, что я таскаю с бойни в двух бидонах отвар от кишок, на котором сестра Романа готовит нам в приюте суп.

Из открытых дверей одного из помещений бойни на меня дохнуло запахом жира. В огромных котлах бурлила какая-то жидкость. Клубы пара ползали по каменному полу, по стенам, образовали плотную завесу у самого потолка. С отвращением, но не без любопытства рассматривала я резиновые, сильно засаленные и покрытые кровяными пятнами фартуки мясников. Их волосатые руки с засученными выше локтя рукавами, красные ладони и огромные грязные ногти на волосатых пальцах произвели на меня необычайное впечатление.

Один из рабочих заметил меня и кивнул мне головой…

Я быстро подошла к нему с бидонами. Он опустил черпак в котел и налил мне в оба бидона кипящей жидкости с терпким запахом. А потом, дружелюбно и понимающе подмигнув мне, бросил в один из бидонов кусок сала величиной с кулак.

Я покраснела и, шепнув: "Спаси тебя, боже", – направилась с бидонами к выходу.

Там меня ожидала сестра Алоиза. Она сказала:

– Иди прямо в приют. Нигде не задерживайся и не заглядывайся по сторонам. А я должна зайти в парафиальное управление.

И она ушла.

Улица была полна санок, всюду слышались позвякивания бубенцов, скрип лыж. Голубая пыль искрилась на сугробах. Утоптанный на тротуарах снег местами подтаял, образовав синеватые ямки. Вокруг меня царило веселое, предпраздничное оживление.

Наклеенная на заборе афиша возвещала о начале состязаний по прыжкам с трамплина.

Мимо меня прошла веселая стайка гимназисток. Я запомнила их лица с того дня, когда они в качестве членов Марианской содалиции приходили на богослужение в наш старый монастырский костел. И они помнили меня, помнили, как я с ковриком под мышкой и с кадилом в руке, в черных чулках и буро-коричневом платье шла между двумя шпалерами хихикающих нарядных гимназисток и гимназистов, не смея поднять глаз, сгорая от стыда.

Я низко, трусливо опустила голову, готовая на что угодно, лишь бы только они не узнали меня. А когда они благополучно миновали меня, я не удержалась от любопытства, приостановилась и оглянулась на них. Как красивы и изящны были они в своих цветных свитерах и шапочках!.. В это время одна из гимназисток тоже обернулась и смерила меня вызывающим, насмешливым взглядом…