Худайберды Тухтабаев - Свет в заброшенном доме

– И сытые они стали? – тотчас вернулся к своему Аман.

– Да, больше они никогда не голодали.

– А мне всё ещё есть хочется, – захныкал Аман.

Я шагал, не обращая на него внимания, но он стал тащить меня за уши – я и шагу уже не мог ступить.

Впереди давно уже маячил расположившийся в низине кишлак.

Я решил сходить туда вместе с Усманом.

Это было небольшое селение: одна улочка и около тридцати дворов. Домишки низенькие, неказистые, точно их кто-то понарошку строил.

Подошли к домику с покосившейся калиткой. Мы впервые решились попрошайничать, даже не знаем, как начинать. Быть может, просто постучаться, попросить кусочек хлеба? А если не дадут? Надо спеть что-нибудь жалостливое, все так делают… Только вот что бы такое исполнить? Ничего на ум не приходит.

Куда это годится? Чью жалость вызовут такие строки?!

Нет, не пойдёт. И вообще, ничего я не спою. Будь оно проклято, попрошайничество! Лучите с голоду подохнуть. Мне уже казалось, что нас окружила ребятня, дразнится, высовывая языки: «Попрошайка, попрошайка!..» Стало так обидно, так горько… Из глаз брызнули слёзы. Нет, нет! Не надо, не надо!

Убежав на окраину кишлака, я бросился на землю, начал бить себя по голове и плакать. Почему? Сам не знаю. Быть может, потому, что замучил своих младшеньких, желая вернуться в родной кишлак и зажечь свет в отчем доме? Быть может, потому, что поступил опрометчиво, боясь, что братики и сёстры растеряются по свету, лишил их забот и доброты хороших людей? И вот теперь они голодные, холодные, полураздетые…

Через какое-то время мне полегчало, точно растаял кусок льда в груди. Я лежал, молча глядя в синее небо, на разбросанные по нему отары белых облаков… Небо такое бескрайнее, бездонное. Говорят, когда человек умирает, душа его улетает ввысь. Неужели это правда? Возможно, душа мамы тоже парит в этой безоглядной выси… Да, вон, какие-то точечки летают в небесах. Быть может, это души умерших?..

Из груди моей вырвался стон, сердце больно защемило, и я начал шептать стихи, переиначивая песню, услышанную когда-то на празднике «Сумаляк» от Саджиды-апа.

– Ака! – дёрнул меня за ногу Усман. – Вон там старуха стоит. На нас смотрит.

Я сел. И вправду какая-то старуха из-под ладони смотрела в нашу сторону. Только сейчас я заметил, что мы находимся посреди рисового поля. Кое-где урожай уже сняли, сложили в стога, кое-где высокие золотистые стебли кивали налитыми колосьями, будто виноватые в чём-то…

Мы осторожно подошли к старухе. Это была низенькая, как Тухта-хала, женщина, но худющая – страшно глядеть. В руке она держала серп на коротенькой ручке, пояс обвязала двумя кисейными платками. Она сжала небольшой пятачок земли, да и тот был больше похож не на сжатое, а потравленное поле. «Старуха не умеет даже серпа держать», – пронеслось в голове.

– Тётушка, хотите, я вам помогу?

– Ой, мёд твоему языку, ты чей-то будешь? – обрадовалась старуха, глядя то на меня, то на Усмана.

Выяснилось, что у старухи был сын, но парня призвали в армию. Поле осталось несжатым.

Я взял в руку серп с короткой ручкой и с остервенением набросился на перезревший рис.

Эту ночь мы провели у самой железной дороги, под старым засохшим тутовником, на мягкой и нежной траве. Мы стали большими мастерами строить шалаши: вбиваем в землю палки, набрасываем на них одеяло, которое подарила нам худющая старуха, края огораживаем камышом или колючкой, и, глядишь, получается сказочный шатёр, достойный прекрасной царевны.

Правда, иногда удаётся переночевать в чайхане, а то и в доме какой-нибудь сердобольной женщины. Но чаще всего устраиваемся как сегодня.

Я тихонько высунул голову из шалаша.

Со стороны Ташкента, окрасив небо в багровый цвет, наступал рассвет. На дереве над самой моей головой расщебеталась незнакомая птица. Со стороны Коканда пронёсся длиннющий пассажирский поезд. Там, видать, детей ещё не ловят: крыши вагонов, лестницы облеплены беспризорниками. Один из них, стоя на крыше, замахал мне старой драной шапкой:

– Привет цыганам!

– Ака, это поезд прошёл? – проснулась Зулейха.

– Да, – сказал я, занятый своими мыслями.

– Ака, о чём вы задумались?

– Ни о чём.

– Вам трудно приходится, я знаю. Вся тяжесть на вас лежит. Вы не переживайте, ака. Вернёмся вот в кишлак, все дела я сама буду делать: и двор подмету, и посуду вымою, и корову подою.

– У нас нет коровы.

– Колхоз даст нам на время. Я слышала, семьям фронтовиков корова положена. А вы начнёте работать в колхозе. А потом и я вступлю.

– Нет, тебе лучше заниматься хозяйством.

– Ака, Дильбар хочет остаться у нас. Вы же не будете против, правда? У неё, бедняжки, никого нет на всём белом свете, а дом их снесли… Она хочет, чтобы вы и ей братом стали. «Какой он у тебя добрый, заботливый, – говорит она, – если бы у меня был такой брат!» Она хочет остаться с нами и пойти работать в колхоз.

– Пусть остаётся, если хочет.

– Только она не желает, чтоб вы называли её Чернушкой.

– Но ведь она же чёрная!

– И вовсе не чёрная!

Мы разобрали свой королевский шатёр, съели на завтрак по горсточке джиды [45], попили кипятку, тронулись в путь.

Немного пройдя в низине, мы увидели мирно пасущихся коров. Интересно, откуда они появились в этом безлюдном месте? Может, это одичавшие коровы?

– Ака, смотрите, одна дойная! – обрадовалась Зулейха. – Вымя чуть не лопается!

И правда, чёрно-золотистая корова еле тащила своё вымя, в котором было не меньше ведра молока. Даст ли она себя поймать? Может, попробовать её подоить? Не успел я заикнуться, девчонки сразу согласились. Они тоже, оказывается, как раз об этом думали.

Я приблизился к корове, протягивая пучок травы: корова пошла ко мне, лениво отмахиваясь хвостом от мух. Она сжевала траву, лизнула мою ладонь, словно спрашивая, нет ли ещё. Мы быстро нарвали охапку травы, бросили перед коровой, а я зашёл сзади, протянул руку к вымени. Корова не шелохнулась. Значит, её можно подоить!