Сергей Алексеев - Небывалое бывает (Повести и рассказы)

— Не гневись, батюшка.

— Подымись, работный человек, — произнес Хлопуша.

Детина поднялся.

— Батюшка, сыскался, сыскался твой… — пришедший детина запнулся, — сынок, значит.

Хлопуша вскочил, схватил детину руками за грудки, тряхнул:

— Да где же он, говори!

— Играли, играли мальцы, — заторопился детина. — На руднике, на шахте. Да упустили бадью. А в бадье он, он самый — твой, значит. Мальцы с перепугу молчали. А потом Санька — мой, значит, взял и признался. Я его, батюшка, уже отодрал батогом, значит. Конопатый он у меня, до баловства дюже прыткий. Не гневись, батюшка.

К руднику Хлопуша мчал с лошадиной прытью, только пятки сверкали. Подлетел, сразу полез в бадью.

— Да куда ты, батюшка? — пытался остановить великана дядя Митяй. — Да ты тут постой, тут. Мы без тебя.

— Крути! — крикнул Хлопуша сбежавшимся людям.

Спустили Хлопушу.

— Гришатка! Дитятко! Гришатка! — кричит великан.

Тихо. Нет мальчика.

Бросился Хлопуша в подземные коридоры. Следом за ним спустились другие. С факелами, с фонарями в руках. Расползлись люди в разные стороны.

— Гришатка, Гришатка! — несется со всех сторон.

— Гришатка, дитятко! — перекрывает всех голос Хлопуши. Носится, мечется он по коридорам и переходам, словно ветер-буран в непогоду.

И вот наконец великан различил маленький, съежившийся комок — детское тельце.

— Дитятко, дитятко! Родненький. Сынок! — задыхался от счастья Хлопуша. Подхватил он Гришатку на руки. — Головушка моя, рученьки, ноженьки!..

Гришатка с трудом приоткрыл глаза.

— Дядя… Афанасий…

— Я, я! — заревел Хлопуша, и слеза за слезой забили глаза.

Потащил он Гришатку к свежему воздуху, к выходу.

— Стой, стой, — прошептал Гришатка.

Хлопуша остановился.

— Мортиры.

— Что — мортиры? — не понял Хлопуша.

— Тут они, тут.

— Да ну? — только и молвил Хлопуша.

В тот же день мортиры были извлечены на поверхность.

— Они, они, — говорил дядя Митяй. — Они, голубушки. Самые.

Хлопуша стал торопиться с возвращением назад в Берды к Пугачеву.

Пушки и мортиры срочно устанавливались на колеса. На телеги грузились ядра. В заводских погребах нашелся и порох.

Пока Хлопуша был занят заводскими делами, наблюдать за Гришаткой он поручил башкирцу Хакиму.

Уедет мальчик вместе с Хакимом в степь за завод. Учит башкирец Гришатку в седле держаться, ездить шагом, рысью, в галоп. Гришатка смекалист и ловок. Он уже может и с коня на всем скаку спрыгнуть, и не слететь, если конь вздыбится, и удержаться в седле при конском прыжке через рытвину или канаву. Где нужно, Гришатка привстанет на стременах, где нужно, к шее лошадиной прижмется.

— Якши, якши, — хвалит Гришатку башкирец.

Потом Хлопуша отсыпал Гришатке пороху и выдал с полсотни пуль. Казак Ферапонт Узловой соорудил для Гришатки мишени и два дня с утра до самого вечера заставлял мальчика пулять в цель. То из положения «стоя», то «с колена», то «лежа». А затем «с ходу», с коня, как тогда стрелял сам Емельян Иванович. Настреляется Гришатка, прокоптится от дыма и пороха, набьет плечо от ружейной отдачи. Зато радость так и светится в глазах у Гришатки. Теперь не случайно, а как по заказу влетают Гришаткины пули тютелька в тютельку в самое яблочко.

— Умелец, умелец, — хвалит Гришатку казак Ферапонт Узловой.

А перед самым отбытием из Авзяна Хлопуша приказал испробовать целость пушек. И Гришатке было разрешено выстрелить из мортиры. Поднес Гришатка к стволине запал. Гаркнула мортира во весь свой пушечный дых — слушай, сбегайся народ, смотри на нового артиллериста.

Наступил час отъезда.

Многие из работных людей хотели присоединиться к Хлопуше. Однако он отобрал всего пятьдесят человек.

— Нельзя, нельзя, — отвечал остальным. — У батюшки людишек хватает. Пушек, ядер, ружей у него мало. Вы уж тут потруждайтесь. В сем ваша главная сила. Вы да мы, — добавил Хлопуша. — Сила к силе — двойная сила!

— Потруждаемся, батюшка, потруждаемся! — кричали рабочие.

Хлопуша оставил за старшего на заводе дядю Митяя.

— Ну, прощайте!

— С богом, с богом, Афанасий Тимофеевич!

Гришатка теперь ехал не в санках, а по-казацки — верхом. Пришпорит он сивку-бурку — своего удалого коня, вихрем по степи промчится. Смотрит, любуется на Гришатку Хлопуша.

В башкирском сельце Иргизле Хлопуша снова устроил дневку.

— Ну, где твоя Галия? Вот мы сейчас ей покажем.

— Дядя Афанасий, — взмолился Гришатка.

— Ладно, ладно, сынок.

— Шатка, Шатка! — закричала Галия, увидев мальчика. Закричала и покраснела.

Снова ели навар из бараньего мяса, долго сидели в юрте, вели разговоры. На сей раз Галия не пряталась за занавеску. Она то исчезала куда-то, то возвращалась вновь, приносила на огромных мисках-подносах еду. А Гришатке подсунула такой здоровенный кусок жирного мяса, что и дядя Митяй с таким бы не справился.

На следующий день Гришатка и Галия сели верхом на коней и уехали в степь. Хотел было Гришатка похвастать девочке про стрельбу и про пушку. Однако сдержался.

Ехали они рядом. Тихо кругом. Кони идут копыто к копыту, головы опустили. Хорошо Гришатке. Как-то радостно на душе. Начинает он рассказывать Галие про Хлопушу, про царя-батюшку, потом про Тоцкое, потом про синь-даль и свободу.

Слушает девочка, словно бы понимает. А может, и понимает.

Пропадали они до самого вечера. А где ездили, Гришатка не вспомнит. Не видел мальчишка дороги. Лишь лошадиные холки. Лишь стремена и уздечки. Да косички, косички вразлёт…

Вечером Галия взяла у Гришатки шапку и вшила ему новый верх. Правда, не парчовый, не атласный, а из простого сукна зеленого цвета. Глянул Гришатка — ну и верх! Лучше, лучше прежнего. Поклянется Гришатка, что лучше!

Наутро обоз Хлопуши тронулся дальше в путь.

Галия у дороги стояла грустная и долго-долго махала рукой.

— Прощай, Галия! — прокричал Гришатка.

— Шатка, Шатка! — приносил в ответ ветерок шепоток. — Ша-а-тка!

Роста малого. Ноги тонкие. Руки тонкие. Большеголовый. Глаза как у зайца — в разные стороны. Волосы торчком, с медным отливом. На щеке бородавка, на подбородке другая. Это Кар. Кар-генерал.

Едет Кар по завьюженной Оренбургской степи. Спешит на выручку к осажденному Оренбургу, к другу своему генералу Рейнсдорпу.

Разбить и схватить Пугачева — таков приказ генералу Кару.

Мороз. Ветер. Сидит Кар в открытом возке. Засунул руки в дамскую муфту. От мороза и ветра ежится. Растянулись походной колонной солдаты. И им на морозе холодно. «Эх, полушубки бы нам, сапоги валяные. Ради чего страдаем!»