Лидия Чарская - За что? Моя повесть о самой себе

Озлобленная на нее вконец, я страстно ненавижу ее в эту минуту.

– И уйду, не кричи, уйду, – шипит нянька, – вместо меня она придет, «бука» – то! Беспременно. Слышь, уже шагает по коридору, а?

И, чтобы еще больше напугать меня, взбалмошная женщина опрометью кидается к двери и исчезает за ней.

Я остаюсь одна.

Груша – я это замечаю – останавливается за дверью и ждет, что я ее позову. Но нет, нет! Ни за что! Останусь одна, но ее не позову…

Я не чувствую ни малейшего сожаления к няньке. Больше того, я рада, что она уедет и я не увижу никогда более ее сердитого, угрюмого цыганского лица и щучьих зубов.

Я облегченно вздыхаю в первую минуту ее ухода и поджидаю тетю Лизу. Вот-вот она войдет сейчас, сядет на край моей постельки, перекрестит меня, поцелует…

Но тетя не идет. По-прежнему все тихо в коридорах.

Тогда я приподнимаюсь на локте и кричу негромко:

– Лиза! Лиза! – я всех моих четырех теть называю просто по имени.

Ответа нет. Вероятно, тетя пошла на кухню, где теперь держит совет по поводу завтрашнего обеда с краснощекой кухаркой Машей.

– Лиза! – кричу я громче.

Бесполезно. Никто не идет. Никто не слышит.

Мне становится страшно. «Погоди, ужо придет “бука!”» – звучат в моих ушах грозные нянькины слова.

А что, если и правда придет?

И я вся дрожу от страха.

Что такое «бука», я хорошенько не знаю, но я чувствую под этим словом что-то ужасное. Мне представляется она чем-то бесформенным, шарообразным и расплывчатым, что вкатится в комнату, подкатится к моей постели и, отвратительно гримасничая морщинистым лицом, полезет по свесившемуся концу моего одеяла ко мне на кровать.

Живо представив себе эту картину, я дико вскрикиваю и юркаю под одеяло. Там я вмиг собираюсь вся в комочек, поджав под себя ноги, похолодевшие от ужаса, и лежу так, боясь пошевелиться от страха, с пересохшим ртом и дико расширенными глазами. Какой-то звон наполняет мои уши, и сквозь этот звон я, к своему ужасу, различаю шаги в коридоре. Кто-то почти неслышно, почти бесшумно крадется в детскую. Шаги приближаются… Вот они все ближе… ближе… Меня начинает трясти настоящая лихорадка… Зуб на зуб не попадает, отбивая частую дробь. Во рту так пересохло, что становится невозможно дышать. Язык стал тяжелый-тяжелый – такой тяжелый, что я не могу даже повернуть его, чтобы крикнуть…

И вдруг шаги останавливаются у самой моей постели… Вся обмирая, я вспоминаю внезапно, что «буке» будет легко вскарабкаться ко мне на постель, потому что конец одеяла свесился с кровати на пол. Теперь я уже ясно, ясно чувствую, что кто-то осторожно, но настойчиво стягивает с моей головы одеяло.

– Ай! – кричу я не своим голосом и вскакиваю с постели…

Но передо мной не «бука» – передо мной мое Солнышко.

Он стоит предо мной – молодой, статный, красивый, с черными как смоль бакенбардами по обе стороны загорелого лица без единой капли румянца, с волнистыми иссиня-черными волосами над высоким лбом, на котором точно вырисован белый квадратик от козырька фуражки, в то время как все лицо его почернело от загара. Но что лучше всего в лице моего Солнышка – так это глаза. Они иссера-синие, под длинными-длинными ресницами. Эти ресницы придают какой-то трогательно-простодушный вид всему лицу Солнышка. Белоснежные зубы составляют особое его очарование.

Вы чувствуете радость, когда вдруг после ненастного и дождливого дня увидите солнце?

Я чувствую такую же радость, острую и жгучую, когда вижу моего папу. Он прекрасен, как солнце, и светел и радостен, как оно!

Недаром я называю его «моим Солнышком». Блаженство мое! Радость моя! Папочка мой единственный, любимый! Солнышко мое!

Я горжусь своим отцом. Мне кажется, что нет такого другого на свете. Мое Солнышко – все лучшее в мире, и даже лучше самого мира… Теперь в его глазах страх и тревога.

– Лидюша моя! Девочка моя! Радость моя, что с тобой? – говорит он, и его сильные руки подхватывают меня, поднимают в воздух и прижимают к себе.

Папа быстрыми шагами ходит по детской, сжимая меня в своих объятиях.

О, как хорошо мне, как сладко у него на руках! Я обвиваю его шею ручонками и рассказываю ему про прекрасного принца, и про ливень, и про няню Грушу, и про «буку», причем мое горячее воображение подсказывает то, чего не было. Из моих слов он понял, что я уже видела «буку» и то, как она вползала ко мне, как карабкалась на мою постель.

Папа внимательно вслушивается в мой лепет. Потом лицо его искажается страданием.

– Сестра Лиза! – кричит он свояченице. – Сколько раз я просил не оставлять ребенка одного! Лидюша слишком нервна и впечатлительна! Ей вредно одиночество. – И потом он снова обращается ко мне нежным, ласковым голосом, каким он один только умеет говорить со мной:

– Успокойся, моя деточка! Никакой «буки» нет. «Буку» выдумали глупые, невежественные люди. Крошка, успокойся! Ну, что ты хочешь, чтобы я сделал для тебя? Скажи только – я все сделаю, что ты хочешь, крошка моя!

«Чего я хочу!» – вихрем проносится в моих мыслях, и я мигом забываю и про «буку», и про «событие с няней».

Ах, как многого я хочу! Во-первых, я хочу спать сегодня в комнате у Солнышка; во-вторых, я хочу маленького пони и высокий-превысокий шарабан [1] Шараба́н – открытый двухколесный экипаж. , такой высокий, чтобы люди поднимали голову, если захотят посмотреть на меня, когда я еду в нем, и я бы казалась им царицей на троне… Потом хочу тянучек от Кочкурова, сливочных, моих любимых. Много чего хочу!

– Все! Все будет! – говорит нежно Солнышко. – Успокойся только, сокровище мое!

Мне самой надоело волноваться и плакать. Я уже давно забыла про «буку» и снова счастлива у родной груди. Я только изредка всхлипываю да прижимаюсь к Солнышку все теснее и теснее.

И я уже неясно, как в дремоте, чувствую, что он бережно заворачивает меня в голубое шелковое одеяльце и несет в свою комнату в самом конце длинного коридора. Там горит лампада перед образом Спасителя и стоит широкая мягкая постель. А за окном деревья парка шумят сурово и печально.

Солнышко бережно опускает меня, сонную, как рыба, на свою кровать, и больше я уж ничего не соображаю, решительно ничего… Я сплю…

Прошел месяц. Зеленые ягоды смородины в нашем саду стали красными, и тетя Лиза принялась варить из них варенье на садовой печурке. Няне Груше отказали от места, и теперь за мной ходит добрая, отзывчивая, молоденькая Дуня, родная сестра краснощекой кухарки Маши.

Стоял знойный полдень. Мухи и пчелы с жужжанием носились над тетиной печуркой, и сама тетя, красная, с потным лоснящимся лицом, копошилась у огня. В ожидании обычной порции пенок я присела неподалеку с любимой куклой Уляшей на коленях и занялась разглядыванием божьей коровки на листе лопуха.