Лариса Шевченко - Надежда

– Я был бы совсем счастливым, если бы не один случай. В начале лета я жил в деревне. Раз поймал в огороде маленького красивого мышонка, принес домой и посадил в стеклянную банку. Я хорошо ухаживал за ним, и родители разрешили привезти его в город. Я пошел гулять с ним на улицу. Взрослые ребята попросили посмотреть мышонка и пообещали вернуть, а сами швырнули его в огромную лужу. Весь в слезах я ползал на коленках в грязи. Всю лужу облазил, но не нашел мышонка. Старшие ребята смеялись надо мной, и от этого я плакал еще сильнее. Почему они такие жестокие!? Мама забрала меня домой. Я еще долго не мог успокоиться. Целую неделю ходил к той луже, надеялся, что мышонок все-таки выплывет. Но этого не случилось. Я больше не завожу себе зверей-друзей, потому что не хочу их терять.

– Я очень люблю папу, а мама его каждый день ругает. То он дров не наколол, то глины не принес. Я понимаю, что ей очень тяжело, ведь у нее и работа, и огород, и мой маленький братик. Но зачем из-за мелочей жизнь друг другу портить? Они даже смеяться последнее время перестали. Я стараюсь больше помогать по дому, но они все равно ссорятся. Мне кажется, главное, чтобы в семье была любовь и радость, а все остальное ерунда. Я переживаю и молчу, – вздохнула Анюта.

– А ты не молчи. Когда у родителей будет хорошее настроение, расскажи им о своих переживаниях. Скажи, что любишь их, хочешь видеть счастливыми, – тихо посоветовал дядя Гоша.

– А мне маму больше всего на свете жалко, особенно в праздник, когда она весь день стирает, полы моет, чтобы меньше думать про нашего папу и войну. Она боится, что без дела может с ума сойти от горя. – Катя замолкла, прижавшись к коленке дяди Гоши.

Приглушенно зазвучал и без того низкий голос Володи:

– Хорошего в моей жизни все-таки больше. Только горькое я чувствую сильнее. Мне тогда было четыре года. Папа пришел и сказал: «Володя, у тебя теперь есть братик Женечка». Как он выглядел, я не помню, но состояние, с которым тогда жил, мне трудно описать. Хотя у меня появились новые обязанности: качать кроватку, когда Женя плакал, играть с ним – все мне было в радость. В это время я был самым счастливым ребенком на свете. Но все прошло, потому что маму с братиком положили в больницу. День, другой… И вот пришел папа домой, и я услышал странные слова: «У тебя больше нет братика». Я не плакал. Я не понимал, что значит его нет… Но с тех пор не помню, чтобы хоть раз плакал по поводу чьей-то смерти. Я просто не мог этого понять… Я только чувствовал… И вообще не мог плакать…

В тишине беззвучные струны наших душ дрожали на высоких нотах детских горестей. В огромном царстве ночи, у подъезда, слабым светом контрольной лампочки освещался один из миллионов маленьких островков чутких сердец, устремленных к теплу и добру взрослых. Темное небо с яркими звездами висело над нами низко-низко.

– Он на какой-то звезде. Там живут самые счастливые, – тихо сказал дядя Гоша.

Тимка заревел. Володя сорвался с порожка и пропал в темноте.

– Догнать? – спросила Светлана.

– Не надо. Пусть побудет один, а завтра я сам его найду, – ответил дядя Гоша и добавил: – Моя очередь рассказывать о детстве.

Еще вздрагивали сердечки, еще теснилась в груди Володина беда, но спокойная размеренная речь дяди Гоши уводила нас в другую эпоху, в другую – сложную, но интересную – жизнь бывшего батрака-голодранца, одиннадцатого сына в семье героя Первой мировой…

Потом дядя Гоша развел нас по квартирам. Мне не спалось. Из окна кухни я видела, как упершись лбом в перила крыльца, дядя Гоша курил одну папиросу за другой.

ВОЛОДЯ

На следующий день я нырнула в заросли акации и обнаружила на поломанной качалке Володю.

– Привет.

– Привет. А я про тебя думал. Ты очень отличаешься от наших девчонок. Вроде тихая, а на турнике такое выделываешь, что мне страшно за тебя. Когда ребята, желая попугать, неожиданно крикнули из-за угла, ты даже ухом не повела, и пошла дальше, будто ничего не произошло. У тебя железные нервы?

– Наоборот. Почему ты следишь за мной? – бросила я Володе недовольно.

И получила в ответ несколько смущенное признание:

– Сравниваю с собой. Ты можешь за себя постоять, а я не могу ударить. Но я не трус. Просто боюсь человеку сделать больно или обидеть.

– Ты обидчивый?

– Очень.

– Я тоже, но терплю и вида не показываю, что мне плохо. Не люблю, когда жалеют.

– Почему?

– Начинаю реветь от жалости к себе и от злости, что не могу сдержать слез.

– Объясни, зачем ты вчера врезала Адьке?

– Он маленького обижал. Герка не мог себя защитить.

Глаза Володи открыто выражали сомнение по поводу правильности моего поведения.

– Адька не со зла. Он бестолковый и ко всем пристает.

Я раздраженно возразила:

– Пусть понимает, к кому можно приставать, а к кому нельзя. Привыкнет обижать маленьких и вырастет из него гад.

– Ну, так уж и гад, – неуверенно с расстановкой произнес Володя. – Зачем ты стремишься всех разнять, всех защитить, хотя тебя не просят?

– Все должны помогать друг другу, – нашлась я быстро.

– Из-за своего беспокойного характера ты всегда будешь попадать в истории. Я отцу о тебе рассказал, так он знаешь, как мне ответил? «Не за всякого человека надо на амбразуру бросаться».

– Ты бы не защитил маленького?! – вспыхнула я.

– Я не про то. Некоторые могут использовать твою доброту, подставить тебя.

– Как это? – удивилась я.

– У тебя всегда на первом месте желание помочь другому, но ты еще не понимаешь, что бывает потом, когда родители начинают искать виновного.

– А ты понимаешь?

– Не всегда, – уклончиво ответил Володя и нахмурился.

«Наверное, тоже раньше понапрасну «копья ломал»? (Так шутила бабушка Дуня.)» – подумала я. Помолчали. Володя заговорил неуверенно и тихо, словно боялся озвучивать что-то очень личное, сердечное:

– Я не смог вчера закончить свою историю. Разволновался. Не понимаю, как случилось, что рассказал самое сокровенное?

– Теперь жалеешь?

– Нет. Мне стало легче.

– Расскажи все до конца, – попросила я мягко.

Володя благодарно улыбнулся. В его лице появилась печальная просветленность. Он опустил затуманенные воспоминаниями глаза и спокойно начал:

– Два года назад у меня снова появился братик. Но не было той радости, как в четыре года. Я во всем помогал маме, много времени проводил с Виталиком, чувствовал себя его защитником, радовался успехам. Но, когда ему пошел девятый месяц, я как будто заболел: ходил задумчивый, скованный, подходил к Виталику и подолгу смотрел на него бездумно, как в забытьи. Я совсем извелся страхом за его жизнь. В тот тяжкий день я не отходил от него ни на шаг, даже в школу не пошел с маминого разрешения. Когда приблизился роковой час, я держал маленькие ручки брата в своих руках. Стрелки часов застыли. Последние минуты длились целую вечность. Я был как натянутая струна. Мама стояла рядом. Беда прошла стороной. Виталик улыбался. Я вдруг уткнулся лицом в коленки братика и заплакал. После этого будто заново родился…