Марвика - Радужный воронёнок

Чтоб голубей первоклассно "водить"!»

Феденьку с раннего детства корили

За прохлажденье. Трудиться учили

В поте лица для развитья мозгов.

Сколько светил и простых докторов

К маме-профессорше ни приходило,

Книг популярных ни приносило,

Всё было мало. И папа с утра

Федю водил на площадку двора

Бегать трусцой и взлетать по канату

С экс-циркачом за известную плату.

Даже ходить по траве колесом,

А в завершенье упасть с кувырком.

Следом за папой бабуля включалась

(Ещё достаточно сил в ней осталось!)

С часом английского. На фортепьяно

Федю возил на «рено» Себастьяно —

Папин шофёр, в прошлом славный атлет.

Часом поздней после пары котлет,

Что второпях чаем он запивал,

Феденьку в руки брал дед-адмирал.

В этот момент, кроме Феди и Баски,

Голубоглазой улыбчивой хаски,

Да попугая Джокоши в углу,

Говоруна из пород какаду

С индонезийского острова Ява,

В доме чудил кот по имени Слава.

Федя брал скрипку, а дед брал фагот.

Первым сдавался египетский кот.

Он исполнял вдохновенно рулады,

Баска просила за вой свой награды.

Только Джокоша на пальме в углу:

«Брось, – исступлённо кричал, – ерунду!»

День шёл за днём и застал Федю в споре —

Кем ему стать? Предлагал дед на море

Феде карьеру. А мама врачом

Видела сына. Бабуля ключом

Деду в запале от злости грозила:

«Вот тебе море, Исусова сила!»

«Будет солдатом! – папа сказал. —

Не зря ж его детство я защищал».

Набежала вдруг слеза

На зелёные глаза;

Смотрит внук исподтишка —

Под столом дрожит рука.

В Феде не осталось сил

И он тихонько проскулил:

«Нет, не буду я курсантом.

Буду я чинить куранты».

Соглашается семья:

Ай да Федя, молодчина!

Это важная причина —

Перезвон часов Кремля!

«Буду я летать над крышей,

Буду всех-всех в мире выше!

Буду там совсем один —

Туч и солнца господин.

Буду звёзды зажигать,

Чтобы детям дольше спать.

А потом я их задую,

Стрелку поверну большую,

Чтобы рано не вставать.

Буду лучиком играть,

Глядя с неба через щёлку.

Расчешу лошадке чёлку,

Птичек на дворе найду,

Поиграем в чехарду.

А потом, вертя плечом,

Обыграю в вышибалы

Анку Санькиным мячом.

А пока на Спасской башне

Бьют куранты для людей,

Мои небесные куранты

Заведу я для детей.

Они по-разному играют,

Они по-разному поют.

Часов совсем не наблюдают,

Но никогда не отстают.

С каждым звуком новый тон

Навевает дивный сон.

Какие яркие цвета,

Какая красок чистота!

На небесные куранты

Я настрою все часы,

Чтобы были все дворы

В распоряженье детворы!»

«Мальчик бредит. Он устал», —

Сказал дедуля-адмирал.

«Федя болен, он в бреду,

Градусник уже несу».

Врач с бабулей суетится.

«Выживет! К утру проспится, —

Резюмировал солдат. —

Или дам тебе наряд!»

«Я ни в чём не виноват», —

Хочет Федя извиниться.

А Джокоша, чудо-птица,

Родом инка какаду,

Распустив хохол в углу,

«Федя! Вира! SOS! Палундра!»

Прокричал как на духу

И счистил с клюва шелуху.

Бабушка читает молитвы.

Она православная, но в Библии всё налегает на Ветхий Завет. И самозабвенно воспевает Бога псалмами Давида. Каждый день она ходит в храм. А я – в школу. Встречаемся часов в пять, когда я возвращаюсь с продлёнки. Мы гоняем чаи, и я слушаю-слушаю бесконечные бабушкины истории о её житьё-бытьё, которые она достаёт наугад из книги своей жизни. Как фотографии из семейного альбома – нашей с ней реликвии в толстокожем с бронзовой застёжкой переплёте и выпавшей инкрустацией в форме розы с листьями. Какой была эта роза, мы так и не обсудили, что наводит меня на мысль о том, что этот альбом случайно попал к ней в лихие годы и в него чей-то нежной рукой были вставлены другие заветные снимки…

Один мальчик-экспериментатор купил в специализированном магазине на улице 25 Октября, что идёт от Красной площади мимо ГУМа, химический реактив. Он принёс его домой, в коммунальную квартиру на Малой Молчановке. Тёмной зимней ночью, чтоб никто не видел, полуголый, в одних сношенных тапочках и трусах, он проскользнул на кухню, усыпанную усатыми тараканами, сложил реактив в соседскую алюминиевую кастрюльку и стал его нагревать на горелке газовой плиты. Сначала раздалось шипение и пошёл едкий розоватый дым. И мальчику стало весело. Похохатывая и поёживаясь от обступившего его холода огромной коммуналки, он продолжал держаться за ручку кастрюльки, когда неожиданно кто-то за его спиной поднял язычок выключателя и кухня озарилась зеленоватым светом. «Лампочка, что ли, дурит? – подумал мальчик. – Чего свет-то зелёный?»

– А это потому, что дымишь розовым, – услышал он за спиной ответ на свои размышления, – да ещё мою кастрюльку взял, стервец такой, у меня прямо сердце во сне ёкнуло!

И он получил затрещину по затылку.

– Зачем вы мальчика обижаете, тётенька? – вступился за него перед соседкой Кирой Львовной вежливый голосок его одноклассницы Тани Громовой.

– А ты что тут делаешь, бесстыдница, в одной ночнушке? – парировала Кира Львовна.

– Я так, прогуливаюсь, видите, тётенька, ночь-то какая лу-у-унная! – восторженно протянула Таня.

– И правда лунная, – заметно помягчевшим утробным голосом подтвердила Кира Львовна.

Из кастрюльки начали выплывать, словно мыльные пузыри из бумажной трубочки, скрученной как-то мамой в раннем детстве мальчика, огромные прозрачные шары.

– Выключите свет, – посоветовала Таня, – и вы увидите, какие они красивые.

– Пожалуй, – охотно согласилась Кира Львовна и зашаркала обратно к выключателю.

И тогда мальчик на мгновение оторвал зачарованный взгляд от кастрюльки посмотреть, чего там такое за спиной происходит… И было на что посмотреть: Кира Львовна, вся в бигудях и замызганном своём халате, крутила задом к выключателю, а Таня Громова в короткой рваной сорочке стояла на жестяном карнизе и, как-то боком просунув голову в открытую форточку, смотрела на мальчика с живым участием.

Свет погас.

И в наступившей темноте светилась только Таня на окошке, в подбитой лунным сиянием и ставшей вдруг длинной и романтичной прозрачной тоге – да шары. Они действительно стали переливаться всеми цветами радуги, плотными рядами заполняя кухню сверху вниз.

– Я же говорила, – обрадовалась Таня. – Видишь, Володя, как красиво?

Мальчик очень удивился, потому что его не так звали. Но промолчал, потому что Кира Львовна вдруг ласково охватила его сзади и произнесла:

– Вовка, да неужто это ты? А я сзади тебя и не узнала. Прости меня, сынок! Как же мы давно не виделись-то с тобой! Как же я соскучилась-то по тебе!