Вячеслав Сукачев - Белые птицы детства

Сверху, с бугра, свистнули. Серёжа оглянулся и увидел Ваську, сидящего на пряслах [3] Прясло — изгородь из жердей. .

— Сейчас, Ва-ась! — крикнул обрадованный Серёжа. — Вот только Серко напьётся.

— Смотри, лопнет, — ответил Васька.

Но Серко не лопнул, он поднял голову, и капли воды с его нижней губы громко упали в речку.

— Попил? — ласково спросил Серёжа и, опять похлопав Серка по шее, тронул повод. Серко фыркнул, словно продувал ноздри, и пошёл на берег.

— Ну, уезжаешь, да?

— Уезжаю, — вздохнул Серёжа, удерживая поводом нетерпеливо переступавшего Серка.

— Радуешься, поди?

— Да нет... Я...

— Рассказывай, — перебивает Васька и сквозь зубы сплёвывает лошади под ноги. — Мир посмотришь... Поедете, наверное, через Москву?

— Наверно.

Васька хмурит белые брови, рыжие заплатки веснушек отчётливее проступают на его носу, и Серёжа догадывается, что Васька хочет сказать что-то важное.

— Ты там, это, хорошенько смотри. Всё примечай. Понял?

— Ага.

— Потом расскажешь, когда вернёшься.

— Расскажу.

— Или вы насовсем поедете?

— Я ещё не знаю, Вася... Мама болеет, вот врачи и сказали, чтобы она климат сменила... Если выздоровеет в Крыму...

— А кто теперь вместо Лидии Ивановны будет? — вздыхает Васька. — Пришлют из города какую-нибудь кикимору, начнёт двойки лепить.

— Мама хотела этот год доучить, да совсем плохо ей стало.

— Надо было к бабке съездить, — опять сплёвывает Васька. — В прошлом году Кольки Корнилова мать совсем помирать собралась, а к бабке съездила, настоек разных попила, и на свадьбе у Володьки Басова вон как плясала!

Серёжа вспоминает разговор деда с отцом и строго спрашивает Ваську:

— А может, ещё и на иконку помолиться?

Васька, удивлённый столь быстрым и ловким ответом, растерянно смотрит на Серёжу и неуверенно отвечает:

— Да нет, зачем, на икону не надо... Икона-то чего, деревяшка, а вот в траве сила... Так и мамка моя сказывает.

— Ладно, Вася, мне ехать пора, — Серёжа и в самом деле забеспокоился.

— Прощай, — говорит Васька и протягивает руку.

— Я потом всё расскажу, — Серёжа наклоняется с лошади и пожимает руку сидящего на прясле Васьки Хрущёва. И Серко, чуя овёс в кормушке, с места берёт расхлябанной рысью.

И мир просыпающейся земли, и Васька на прясле тут же забыты Серёжей, потому что он весь там, в пути, который обещает новые заманчивые дали, куда так сладко и восторженно влечёт Серёжу та белая дорога, у которой нет конца.

И стучит, и стучит колёсами поезд, и уплывают за прямоугольную границу окна чёрные перепаханные поля, маленькие деревеньки, неповоротливый трактор без кабины, девочка с тряпичной куклой в руках. Третьи сутки не отрывается Серёжа от окна, и скоро, совсем уже скоро должен он увидеть Москву, а в Москве... Нет, лучше не думать заранее о том, что он должен увидеть в Москве. Серёжа уже заметил: когда чего-то очень хочется, лучше об этом не думать совсем, вроде бы забыть, и тогда время бежит быстрее... И всё стучат, и стучат колёса. И как они не устают?

— Мама, ма-ам, — вдруг кричит Серёжа, — смотри!

За окном промелькнул переезд, и у самого шлагбаума он увидел необычайно длинную легковую машину.

— Нельзя так громко кричать в вагоне, — хмурится мать, — ты ведь не один здесь. Вокруг люди, посмотри.

— Я знаю.

— Знаешь, а всё равно ведёшь себя, как...

Мать подыскивает подходящее слово, но не успевает его найти, потому что Серёжа опять кричит:

— Мама! Мам! Посмотри...

И так вот всю дорогу, под бесконечный стук круглых колёс, увозящих Серёжу всё дальше и дальше от Озёрных Ключей: вначале в столицу, а потом ещё дальше, в Крым, где тепло и где мать будет лечиться, а отец искать работу.

— Ну вот, кажется, приехали.

— Где? Где? — Серёжа запрыгал у окна, пытаясь заглянуть вперёд по ходу поезда. — Я не вижу.

— А что тут видеть? — Отец полез за чемоданом. — Минут через двадцать подкатим.

— А говоришь «приехали»,—разочарованно вздыхает Серёжа.

— Мы не приехали, — сверху отвечает отец, — а уже едем по Москве.

Этого Серёжа не ожидал. Он вновь прилип к окну, но там, за окном, медленно и однообразно проплывали маленькие домишки с огородами и садиками под окнами, дворняжками у затворенных калиток и белой кошкой на угловом столбике ограды. Колодцы с прихрамывающими журавлями величественно растворялись в голубоватой дымке, из которой выплывали и выплывали новые дома. Вот это уже было интересно — столько домов! И где столько людей нашли, чтобы в каждом доме жили?

А в вагоне между тем загомонили, засуетились. Поплыли над проходом чемоданы и корзины, сумки, портфели, авоськи и сетки. И чего только не везли с собой люди. У одного деда, который всю дорогу ел круто сваренные яйца с морковными пирогами и ходил с тросточкой, в коробке из-под печенья «Москва» поместились три живых кролика: один чёрный и два серых. Молодой парень в коротком пальто с меховым воротником из нечаянно открывшегося чемодана рассыпал помидоры. Красные, самые настоящие, которые в деревне у Серёжи не успевали краснеть и их на зиму заталкивали в валенки. Они покатились, и два лопнули, обрызгав пол белыми семечками. Когда парень продвинулся к выходу, мать удивлённо сказала отцу:

— Такой молодой, а уже знает, как надо жить.

— Возможно, он их в больницу родственникам везёт, — не согласился отец. — Больным. Специально достал.

— Ну, знаешь, с такими ухватками, как у него, по больницам не ездят.

— С какими?

— У него ещё один чемодан есть, я видел. Только он у проводника стоит, — выпалил Серёжа.

— Ты-то откуда знаешь? — отец недоверчиво посмотрел на Сергея.

— Знаю. Видел.

— Серёжа, тебе ещё рано вмешиваться в разговоры старших. Ты лучше бы оделся пока.

— А зачем так много домов?

— Как зачем — жить.

— Во всех — во всех?

— Конечно.

Когда Серёжа оделся и вновь подсел к окну — дома уже изменились. Теперь это были громадные, сплошь издырявленные окнами, серые гиганты, выше поезда и машины, выше самого высокого дерева, даже выше водонапорной башни на железнодорожной станции в Малышевке. И между этими громадными домами, никогда не кончаясь, словно бы они кружили по заколдованной петле, катили и катили машины, догоняя и перегоняя друг друга и сердито замирая у светофоров. А между домами и машинами, туда и сюда, вперёд и обратно шло одновременно столько людей, сколько в Малышевке мимо центральной столовой не проходит и за год. И увидев всё это, а ещё — чёрную от асфальта землю, сияющие стеклянные витрины, мосты и виадуки, Серёжа восхищённо вздохнул — Москва!

Вокзал ошеломил Серёжу. Он, конечно, внутренне готовился к чему-то подобному, но такое многолюдье, многоголосье ему и во сне не снилось.