Зоя Журавлёва - Ожидание

— Плешь будет! — смеётся бабушка. И за руки Всеволода хватает.

— Не будет, — сердится Всеволод. — Я ещё маленький!

— А тихий час уже кончился? — говорю я.

— Не знаю. Они же днём отдыхать не умеют. Разве теперь подымешь?

Тут дверь открылась, и дядя Гена на крыльцо вышел. Щурится. На нём волосы дыбом стоят и одна нога босиком. А вторая в дедушкином ботинке.

— Доброе утро! — смеётся бабушка. — Уж автобус скоро!

— Ммм… — говорит дядя Гена.

Всеволод от бабушки вырвался, как заорёт:

— Папа! Папа!

Обрадовался. Будто он дядю Гену сто лет не видел и уж прямо никак тут увидеть не ожидал. На даче. Глупый ещё!

И Андрюша кричит:

— Папа! Папа!

— Папа! — кричит Серёжа. И на дяде Гене повис.

И даже мой большой брат Алёша тоже кричит:

— Папа! — и на крыльцо прыгнул.

Вдруг я слышу, как я кричу:

— Папа! Папа!

Ещё подумала: чего это я кричу? Папа мой на зимовке. Всё зимует, даже летом. У него такая работа, ничего не поделаешь. Я уж ею и забыла в лицо — какой папа? Говорю маме: «Я ведь папу даже в лицо забыла. Когда приедет, ты мне покажешь? А то ведь я не узнаю!» Мама говорит: «Покажу, не волнуйся. Он на дедушку похож». Мы все похожи на дедушку, у нас такая порода.

Думаю: чего ж я кричу? Но сама кричу.

Андрюша дядю Гену за ногу схватил и теперь мне кричит:

— Это мой папа, а не твой!

И Серёжа говорит:

— Мой, а не твой!

И Всеволод лезет на крыльцо, пыхтит:

— Мой папа! Мой!

Вдруг дядя Гена всех с себя скинул и говорит:

— «Мой, мой»! Заладили, попугаи. Почему только ваш?

Я тоже могу его «папа» звать. Пока. И всегда, если мне нравится. Дяде Гене это только приятно. Ему, в конце концов, всё равно, сколько нас: где четыре, там и пять.

И дядя Владик стоит в дверях.

— Меня тоже можно, — говорит. — Что я Саньке — чужой?

— Ишь ты, — сказала бабушка. — Разлетелись!

Подошла и встала рядом со мной.

Уже сердится:

— Развели разговор! Сколько их сразу, прямо не знаешь, кого и выбрать. А у человека свои родители есть. Вон мама завтра приедет. Может, сегодня…

— Она телеграмму прислала? — говорю я.

— И так знаю, без телеграммы, — сердится бабушка. — Ну, послезавтра. Через два дня. Вот-вот.

— А папа когда? — говорю я.

— Никуда не денется, — говорит бабушка. — Жив-здоров — и ладно.

Но так и не сказала когда. В прошлом году, когда я маленькая была, я часто спрашивала. Приставала к бабушке — когда, когда. Глупая была! Теперь не спрашиваю. Взрослые, если они не хотят, всё равно не скажут. Даже бабушка, я уже поняла.

Сейчас просто так спросила.

А дядя Гена вдруг как схватит меня! Посадил на плечи и вокруг дачи бежит. Держит за ноги. А я не боюсь, подпрыгиваю на нём. Он ещё быстрее бежит. Разыгрался! Просишь, просишь, чтоб покатал. Всё ему некогда. А тут я и не просила. Он сам!

Алёша, Андрюша, Серёжа и Всеволод сзади бегут, кричат:

— А меня! А меня!

— А я вас не хочу! — смеётся дядя Гена. — Я хочу Сашу!

И ещё быстрее бежит. Прямо мчится.

Такое огромное было воскресенье! Но всё-таки кончилось.

Вся наша семья в город уехала. И уже ночь. Или вечер ещё? Но поздно. У дедушки свет за перегородкой горит. Опять дедушка ночью газеты читает.

Бабушка говорит: «Газета у тебя вместо соски». А дедушка смеётся: «Самое мужское дело — газеты читать». — «Самое мужское дело, — говорит бабушка, — сделать, чтоб в мире было прилично. А у вас кавардак. То на Западе, то на Востоке». Дедушка обижается: «Я две войны прошёл, сама знаешь». — «Знаю, — кивает бабушка. — И хватит бы уже этих войн». — «Я тоже думаю», — соглашается дедушка.

Он у нас всегда так. Спорит с бабушкой, спорит, а потом обязательно согласится. Потому что бабушка у нас, как правило, оказывается права. Дедушка уже за сорок три года к этому привык. Иногда кажется, что бабушка ошибается. А после посмотришь, всё прикинешь — нет, опять права. «У неё нюх на правду, как у собаки», — смеётся дедушка. Я тоже заметила, что у неё нюх. Говорит: «Я тебя пустила только по воде побродить, а ты снова купалась!» А волосы у меня сухие. И трусы. Я говорю: «Как ты догадалась?» — «Просто чувствую», — смеётся бабушка.

Нет, уже, наверное, ночь…

Черно так! Я прямо слышу, как у меня глаза в черноте блестят. Ничего своими глазами не вижу, но слышно здорово. Половица в углу пищит. Дом тяжёлый, она устала держать. Стекло дзинькнуло в кухне — это муха, наверно, ударилась головой. Но не разбила. Где ей! Ольха за окном прошумела и стихла. Это пролетел ветер. Теперь море гоняет. Слышно, как волны мотаются: в берег, в берег, в берег… Теперь обратно пошли — шур, шуррр… И опять ольха…

Сама не знаю, почему я проснулась.

Ардальон в ногах у меня свернулся. От него тяжесть такая пушистая. Но тяжёлая. Я с трудом ногами пошевелила, но Ардальон хоть бы что. Слышно, как он во сне дышит. У него кончик языка прижался между зубами и немножко торчит. Красный. Я сейчас, конечно, не вижу, просто Ардальон так всегда спит.

Какая эта ночь чёрная всё-таки! Сама себя, наверно, не видит. Но я же на своей кровати лежу, всё знаю на ощупь. Простыня мне на шею сбилась — на ощупь. Она всё равно не мешает. Стул рядом стоит — на ощупь. На стуле — мой сарафан, колготки.

Я перед сном колготки вывернула, повесила аккуратно. Раньше я просто так их бросала, как попало. А бабушка говорит: «Напрасно вещи швыряешь! Как человек к своим вещам относится, так и люди к нему самому будут относиться». Я говорю: «Подумаешь! Чего им ко мне относиться?» — «Ну, гляди, — улыбнулась бабушка. — Раз тебе всё равно, то конечно».

Я вечером снова всё побросала — трусы, платье, колготки. Бабушка и не смотрит. Она у нас сто раз повторять не любит. Поцеловала меня и на кухню ушла. Я уже лежу. Может быть, засыпаю. Что-то мне неудобно. Бабушка кричит: «Чего крутишься? Кусают тебя?» У нас кусать некому. Просто неудобно. Лежу, лежу…

Потом встала тихонько и все свои вещи аккуратно сложила — трусы, платье, колготки. Мне всё равно, конечно, но пусть лучше ко мне хорошо относятся. Не знаю кто. Вообще люди. И тогда сразу заснула — бултых в кровать и уже сплю.

С тех пор хочу что-нибудь бросить и почему-то уже не могу. Иногда забываю, конечно. А потом сразу вспомню. И уберу. Игрушки или другое. Бабушка смеётся: «Дед! Внучка-то у нас, гляди, порядочной стала. Вон у неё порядок какой!» — «Это уж просто не знаю — в кого», — удивляется дедушка. «Во всяком случае не в тебя», — смеётся бабушка. Дедушка у нас как раз беспорядочный. Всюду свои инструменты кидает. Я вчера села на плоскогубцы — он их в кресле забыл. И ещё смеётся: «Скажи спасибо, что не на гвоздь».

И что интересно — дедушка беспорядочный, а люди к нему всё равно хорошо относятся. «Откуда ты взяла? — смеётся бабушка. — Кто это к нему так уж относится?» — «А ученики?» — говорю я. «Ну, ученики — это верно, — смеётся бабушка. — Они же просто его недостаточно знают. Если бы они с ним сорок три года промучились, не знаю, что бы они сказали». Дедушка даже обиделся: «Просто свинство! Единственную внучку настраиваешь!» Я говорю: «Она шутит, пора уж привыкнуть».