ИОСИФ ЛИКСТАНОВ - ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЮНГИ [худ. Г. Фитингоф]

— И он тоже. Ты, юнга, откуда?

Виктор ответил. Командир кивнул головой и продолжал беседу. Виктор пошёл дальше.

Глаза смотрели. Уши слушали. Ноги шли. Этому не было конца. Сначала Виктор только смотрел и слушал, потом от усталости внимание притупилось, и всё сильнее хотелось покончить дело.

Но тут Виктора и подстерегла неудача. Она подогнала свой шаг к его шагу и пошла за мальчиком по кораблю, неотступная, как тень. Виктор довольно легко разыскал каюту вахтенного начальника Скубина, но она была заперта, и на двери висела записка: «Скубин в клубе». Мальчик нашёл клуб, но у входа сидел неразговорчивый человек. Он осведомился, выступает ли мальчик в концерте, и, узнав, что тот не имеет к концерту никакого отношения, сказал:

— Посторонним вход в клуб запрещён. Товарищ Скубин с товарищем завклубом репетицию танцоров проводит. Плывите дальше.

Осталось одно — явиться к Костину-коку.

В камбуз Виктора не пустили, так как на юнге, само собой разумеется, не было халата. Знаменитый кулинар вышел к нему озабоченный, с пунцовыми щеками и сунул мальчику большой ломоть хлеба с куском варёного мяса.

— Вот и ты, Витя, — сказал он торопливо. — Ты вот что… Эх, некогда мне! Да ты послушай… Ты не спеши! После концерта тебя Скубин найдёт… Его ревизор Ухов видел и о тебе рассказал. Только Скубину сейчас некогда, он с завклубом концерт организует. Вот! Понимаешь? Пока гуляй, голубчик…

Из камбуза прибежал краснофлотец с новостью:

— Товарищ кок, на левом противне лук чернеет!

— Кто велел! — завопил кок и исчез среди паровых автоклавов, противней и кастрюль, где его ждал непокорный лук.

Виктор грустно посмотрел вслед Костину-коку и — нечего делать! — побрёл дальше, уплетая бутерброд и бормоча под нос: «Да, обещал помочь, а не помогает. Тоже!» Но надо было отдать ему справедливость — он понимал, что Костин-кок занят большим, очень важным делом, и не сердился на Иону Осипыча. В конце концов Фёдор Степанович приказал Виктору, а не кому-нибудь другому, найти флажки, и Виктор их найдёт, не мешая Ионе Осипычу. Правда, это не так легко сделать в железном городе, но ведь ещё всё впереди.

— Экстренный бюллетень! Экстренный бюллетень! — прокричал краснофлотец над самым его ухом и бросил листок: — Получай!

Виктор прихлопнул листок обеими ладонями. Бюллетень походной газеты хорошо пахнул свежей краской. На ладони Виктора отпечаталась чуть ли не половина текста, и он решил, что гораздо интереснее читать с ладони, так как все слова перевернулись и получилась тарабарщина. Но одно слово поразило мальчика. Он прочитал: «воксеЛ».

— Это ж я наоборот!..

Виктор сунул нос в листовку и прочитал заголовок заметки:

МИНОНОСЕЦ «КРАСНЫХ» ПОТОПИЛ ПОДВОДНУЮ ЛОДКУ

«ПРОТИВНИКА».

Буквы помельче сообщали:

Подводную лодку обнаружили пассажиры «Быстрого» — Митя Гончаренко, брат краснофлотца с линкора «Грозный», и воспитанник блокшива Виктор Лесков.

Это был тёплый луч солнца, упавший откуда-то издалека. Виктор дёрнул себя за нос и скосил глаза. Потом он сел на первую попавшуюся банку и начал читать и перечитывать бюллетень от первой до последней буквы. Он понял, почему командир «Быстрого» так ласково попрощался с ним у трапа. Он понял, что, не согласившись с поправкой, которую Виктор внёс в заметку, командир навсегда скрепил дружбу Виктора с Митей. Он понял, почему фамилия Мити стояла в заметке первой, а его на втором месте.

Юнга несколько минут сидел неподвижный, ничего не замечая.

Митя Гончаренко сначала схватился за железный штаг [69] Штаг — пеньковый канат или металлический трос, служащий для укрепления мачты; в данном случае штаг поддерживает откидную койку. подвесной койки, а уж после этого проснулся. Каюта лежала на боку. Стул ехал по линолеуму. Ящик платяного шкафа приоткрылся и быстро захлопнулся. Жестяная пепельница, соскочив со стола, как лягушка запрыгала между ножками стула. Это продолжалось недолго. Каюта выпрямилась, потом завалилась на другой бок, и Митю прижало к переборке.

«Ух, как здорово качает!» — подумал он.

Широко открыв глаза, Митя смотрел на оживший стул и на пепельницу-лягушку. Ему было не по себе. Потянуло к Алексею Ивановичу, к людям, захотелось услышать их голоса. Он быстро оделся, открыл дверь, поднялся по трапу, отодвинул мокрый, задубевший брезент и через круглую горловину люка выбрался на скользкую железную палубу.

Шторм! Шторм! Он встретил мальчика упругим сырым ветром, который бил в лицо, как складки тяжёлой ткани. Он обдал его миллионом солёных брызг. Он, торжествуя, ревел, завывал над миноносцем, который осмелился бросить спокойную стоянку за Гогландом.

Безумный! Разве ты устоишь перед штормом? Он сомнёт, он скомкает тебя, как бумажный кораблик, попавший в водоворот. Назад! Шторм летит из темноты на чёрных крыльях, и ничто не может противиться его силе.

Так пел ветер, и это было страшно. Сначала Митя ему поверил. Сейчас, сию минуту шторм расправится с миноносцем по-свойски. Митя пробежал к надстройке, прижался к ней и застыл, ожидая беды. Ничего! Миноносец, заваливаясь с борта на борт, шёл вперёд в темноту, его машины работали — мальчик чувствовал это по лёгкому дрожанию палубы под ногами, — и шторм всё никак не мог выполнить свою угрозу.

Митя пробормотал:

— Думаешь, страшно? Даже ничуть не боюсь!

Он говорил со штормом, как с живым существом, и немного обманывал его: Мите всё-таки было жутковато, но уже не так, как в первые минуты, и он хотел совсем преодолеть этот страх и не отступать перед штормом. Для этого надо было разглядеть врага, разгадать эту ревущую, злобную темноту. Когда брызги слепили его, он нетерпеливо мотал головой, вытирал глаза рукавом. Сначала темень была совершенно непроницаемой и взгляд беспомощно тонул в ней, но затем ему почудилось, что она, злобясь и негодуя, дрогнула, уступила несколько дюймов, и ещё несколько дюймов, и ещё… Это была первая победа. Потом дело пошло гораздо легче.

То, что казалось совершенно непроницаемой, однородной темью, разъединилось, распалось, и получилось так, что существуют две темноты. Одна билась над кораблём и кричала ветровыми голосами. Другая, внизу, за бортом, была полна движения, взрывалась высокими всплесками, бросала брызги и обрывки пены.

— Теперь я всё хорошо вижу! — сказал повеселевший Митя.

Этим самым он сказал: «Теперь я вижу, я понимаю, и мне не страшно».

Он видел волны и чёрное море, видел, где рождаются брызги, и это подбадривало его.

Надвигается высокая волна; нагибает голову; ударяется о борт; встаёт белым всплеском; кипит на палубе пеной; мчится ручьями. А за ней идёт другая, такая же высокая, и Митя знает, что с ней случится то же самое. Во всём этом уже нет ничего таинственного. Только утомляет, раздражает слепое упорство волн, оголтелый шум ветра, острые брызги, колющие лицо.