Виктор Сидоров - Повесть о красном орленке

— Корова,— ответил солдат, глянув в бумажку.

— Тащи!

Вывели корову. Мать, захлебываясь слезами, умоляла мордастого:

— Оставьте... Единственная... Возьмите боровка, вон в том загоне...

Мордастый удивился:

— Боровок?! Это хорошо. И боровка возьмем. Эй, ребята, боровка тоже берите, хозяйка разрешила! Молодец, баба, — противно захохотал.

Выскочила на крыльцо бабушка, бросилась перед мордастым на колени, протянула к нему руки, заголосила. А он, все так же хохоча, вдруг с силой ткнул бабушку рукой в лицо, и она со стоном рухнула навзничь.

До сердца Артемки будто дотронулись раскаленным железом. Заскрипел зубами от боли. Дрожащими руками полез под рубаху, расстегнул кобуру. Тихо щелкнул предохранитель, и Артемка поднял браунинг на уровень глаз.

Что будет потом с ним, с Артемкой, он не думал. Он видел врага, которого должен убить. Должен за отца, за горе матери, за бабушку.

Замерло сердце у Артемки. Мушка медленно опускалась от фуражки на лоб, на переносицу и остановилась на широко открытом хохочущем рте.

Выстрел! И хохот захлебнулся. Над двором повис страшный крик. Больше Артемка ничего не слыхал и не помнил. Крепко сжав браунинг, он бежал через огороды к зарослям Черемшанки. По нему стреляли, за ним, кажется, гнались, а он мчался и мчался вперед.

Вот и Густое позади. Пошли круглые березовые колки среди хлебных пашен, а Артемка бежал все дальше. И когда совсем выдохся, будто опомнился: «Куда бегу? Ведь каратели верхами, догонят в поле». Огляделся: оказывается, добежал почти до конзавода. И бежал сюда, конечно, не случайно. В подсознании все-таки жила мысль, что дядя Митряй поможет ему, спасет.

Задами пробрался он к избушке конюха. Прошмыгнул в дверь — никто не заметил.

Дяди Митряя дома не оказалось. Артемка осмотрелся, здесь все стояло на прежнем месте: у окна — грубо сколоченный стол, две лавки, узкая железная, с облупившейся краской кровать, невесть откуда попавшая сюда; закоптелая печурка да зеленый посудный шкафчик на стене.

Только присел Артемка, чтобы отдышаться, услышал дробный перестук копыт. Взглянул в окно: каратели. Беспомощно заоглядывался: куда спрятаться? Но прятаться было некуда, кроме как под кровать. И Артемка полез. Прижался к стене так, будто хотел влипнуть в нее, и затих, подавив дыхание, держа браунинг в дрожащей руке за спиной. С улицы донеслись шум, говор. Затем, минут через десять, этот шум прихлынул прямо к избушке.

Отворилась дверь, и Артемка увидел три пары ног: в грубых солдатских кованых сапогах, в легких стоптанных и дырявых обутках.

— Не было у меня никакого мальчишки,— раздался спокойный голос дяди Митряя.— Зачем бы ему ко мне идти?

Хриплый голос зло произнес:

— Как сквозь землю провалился, сволочь.

Артемка узнал — Кузьма Филимонов.

Солдатские сапоги, а за ними дырявые обутки медленно протопали по избе. Сапоги остановились возле печурки, а обутки дошли до самой кровати.

Вдруг край ниспадавшего одеяла медленно приподнялся, и под кровать заглянуло... Пронькино лицо. Все оборвалось внутри у Артемки, обдало таким мертвым холодом, что виски заломило. «Пропал! Сейчас крикнет...» Мгновение, а Артемке показалось — вечность, он и ошеломленный Пронь-ка смотрели в глаза друг другу. На Пронькином губатом лице неожиданно скользнула кривоватая улыбка, и одеяло тут же резко упало.

— Здесь тоже нет, Кузьма...

Кованые сапоги переступили с места на место и медленно, будто нехотя, двинулись к двери, а за ним поспешили Пронькины обутки. Приостановились у порожка, а потом решительно ступили в сенцы. Дверь захлопнулась. Наступила тишина.

Уже давно отбарабанили мелкую дробь кони, а Артемка все лежал под койкой: боялся, вдруг кто из беляков не уехал.

Выполз, когда вернулся дядя Митряй и принялся растапливать печурку.

Увидя вылезающего Артемку, обомлел:

— Ты?! Как очутился? Не за тобой ли гоняются?

И тут же понял все, взглянув на бледное лицо мальчишки. Дядя Митряй неуклюже обнял Артемку, прижал к себе худое пружинистое тело.

— Ну, наделал делов...

Артемка сразу обмяк, уткнулся лицом в грудь дяди Митряя и заплакал. А дядя Митряй неловко и ласково гладил корявыми ладонями спину мальчика, тихо повторял :

— Будет, ну будет... Пройдет... Все пройдет, голубенок. Успокойся...— Потом вдруг оторвал Артемкино лицо от груди: — А Пронька-то?.. Ведь он заглядывал под кровать?..

— Не сказал... — лизнул сухие губы Артемка, а затем с тоской: — Что будет с мамой?..

Всю ночь он бредил, метался на твердой койке. Голова его горела, а тело била дрожь. До самого утра дядя Митряй не сомкнул глаз, то клал Артемке на лоб полотенце, смоченное кислым квасом, то поил его, то просто успокаивал. И только на рассвете Артемка уснул.

Проснулся, увидел утомленное за ночь лицо дяди Митряя и сразу вспомнил вчерашнее. Стремительно сбросил ноги с кровати, сел.

— Что встревожился? Успокойся — все пока тихо.

Артемка встал, умылся. Дядя Митряй поставил на стол отварную картошку, соленые огурцы, крупно нарезал хлеб:

— Садись поешь.

Артемка чуть притронулся к еде.

— Как там мама с бабушкой?

— Давай сначала подумаем о тебе, потом о них... Оставаться здесь опасно: люди заходят. Увидят — сболтнут. Тогда и тебе и мне крышка. Понял?

— Чего не понять-то,— хмуро ответил Артемка.— Куда же деться?

— Об этом и забота. Есть у меня за огородом землянуха, очень неприметная, полынью позаросла. Там, думаю, поживешь пока.

Артемка согласно кивнул головой.

— А я тем временем,— продолжал дядя Митряй, — в Тюменцево съезжу, разузнаю, что и как...

Артемка повеселел.

— Съезди, дядя Митряй, съезди сейчас же.

— Посмотрим. Выберу, поди, время.

Потом он с предосторожностями провел Артемку в землянку, принес свежего сена охапку, бросил на пол.

— Лежи отдыхай. Есть принесу. Да выходить не вздумай.

— Не маленький.

Дядя Митряй ушел. Артемка огляделся. Землянка была сложена из толстых бревен, узкая, низкая; небольшое квадратное отверстие, вместо окна, находилось почти на уровне земли, так что из него были видны лишь буйно разросшийся бурьян да кусок синего неба.

Прошелся раза два по землянке, пощупал зачем-то стены и прилег на сено. Только что устроился поудобнее, пришел дядя Митряй.

— Вот тебе еда, а я сейчас еду в Тюменцево. Будто нарочно повезло: подводы за овсом снаряжают. Завтра вернусь к обеду, пожалуй. Жди.

Артемка ждал и думал о маме. Плохие мысли отгонял. Надеялся и заставлял себя верить, что с ней ничего худого не случилось.

День тянулся до тоски медленно. Но вот, наконец, наступил сиреневый вечер. В оконце заструился свежий воздух, перемешанный с дымком, запахом печеного хлеба и навоза. Как знаком он Артемке! Чудится, что не в темной тесной землянке сидит, а на приизбе своего двора. Утреннее солнце так и лезет в прищуренные глаза. Тепло и почему-то радостно-радостно. Вон мама вышла с подойником, с белой холстинкой в руках. Корова сразу почуяла ее — замычала призывно и нежно. Отец тоже давно на ногах. Он неторопливо чистит сарай, добродушно поругивает не то корову, не то коня (тогда еще и конь был). А бабушка уже гремит в доме посудой и ухватом. Зовет: «Тема, иди-ка возьми горяченький пирожок...» Артемка идет, потом возвращается на приизбу, ест масляный, обжигающий пальцы пирог и смотрит, смотрит на свой маленький и родной мир, в котором так уютно и хорошо.