Виктор Сидоров - Рука дьявола

Утром рано, до солнца, дядька Аким развел костер и принялся что-то сосредоточенно варить. Еще было прохладно, а он совсем упарился от старания — раскраснелся, вспотел.

Наконец выкрикнул бодро:

— Леньша, айда-ка щи хлебать!

Ленька вылез из шалаша, подсел к своей миске, от нее пахнуло приятным горячим ароматом.

— Вот это другое дело,— порадовался Ленька.— Тут нам на целый день хватит. А завтра снова сварим.

И он с жадностью хлебнул первую ложку — давно не ел горячего. Хлебнул, пожевал и застыл, выпучив глаза, будто подавился.

— Ты чего? — тревожно глядя на Леньку, спросил дядька Аким.

Ленька, едва проглотив эту ложку варева, тихо выдавил:

— Что это?

— Где?

Ленька ткнул пальцем в миску. Дядька Аким даже как-то обидно пожал плечами:

— Я ж говорил — щи. Скусные. Вполне...

И для подтверждения раза два-три хлебнул из миски. Хотел было состроить на лице удовольствие, да не получилось: губы сами по себе покривились, и он, не выдержав, сплюнул:

— Да, кажись, что-то не то...

Еще бы — то! Одна соль — до горечи. Капуста хрустит на зубах, а картошку и вовсе не угрызть — сырая.

— Будто все и сделал, как учила, старая,— пробормотал он, стряхивая с бороды капустину. — А оно вишь, что получилось...

И глянул на Леньку виновато и растерянно. Ленька вдруг коротко, как-то неуверенно хохотнул. Но когда увидел, как дядька Аким передернул плечами, будто в ознобе, и еще раз сплюнул, он заливисто расхохотался. Хохотал до слез, до икоты, то сгибаясь, то разгибаясь, чтобы успеть хватить воздуха. Дядька Аким начал было обидчиво поглядывать на Леньку, а потом тоже засмеялся. Ленька повалился на траву и выдавливал едва:

— Скусные... Скусные... Вполне скусные...

Наконец угомонились, сидели друг перед другом расслабленные и обессиленные.

— Да, дела...— произнес дядька Аким.— Наелись... Не умею я, Леньша, готовить. Никак. Потому вот и езжу домой. А сказать тебе будто и неловко. Постеснялся, знать...

— А как же раньше? Все время так и ездили в село?

— Зачем? В те разы мы со старой моей косили. Она и готовила... Ах, нелады! Придется, однако, тебе нынче ехать за харчишками. Пока я до обеда покошу, а ты как раз вернешься. Добро?

— Зачем? Я сам обед сварю.

— Ты? — поднялись брови у дядьки Акима.— Ты?!

— А чего ж? Сварю. Дома еще научился: тятька с маманей на работе, а я кухарю.

Дядька Аким встал, взял литовку и только потом сказал:

— Ладно. Вари. Только, это самое, ты, Леньша, ежели что, соли поменьше клади. Али совсем не клади, чтоб можно есть было. В миске посолим.

— Да уж как-нибудь соображу, — засмеялся Ленька.

Дядька Аким ушел косить, должно быть, решив, что такова его нынче судьба — работать не евши. «Да уж ладно,— подумал он о Леньке, — пущай потешится. Спасибо, что за любое дело хватается, заботится...»

А Ленька, не теряя времени, возродил костер, начистил картошки, промыл пшено и принялся кухарить.

К полудню пришел дядька Аким, взмокший, будто выкупался. Ленька помог ему умыться, потом не торопясь нарезал хлеба, наполнил общую миску, положил деревянные ложки, выщербленные по краям. Бросил на дядьку Акима лукавый взгляд:

— Кулеш. Скусный... Вполне...

Дядька Аким мотнул головой, хмыкнул:

— Ладно... Ишь, запомнил. Поглядим, что у тебя за отрава.

Ленька ждал, когда тот сядет есть. Вот он взял ложку, помешал в миске — густо и пахнет аппетитно. Для начала зачерпнул немного Ленькиного кулеша, схлебнул, поплямкал губами, определяя: съедобно или нет? Потом молча зачерпнул уже полную ложку, затем еще, еще... Похлебал он так несколько и уставился на Леньку подозрительно:

— Кто варил?

— Я варил, кто ж еще.

— Врешь.

— Я.

— Не может быть, чтоб такой клоп эдак готовил. А? Ить не может?

Ленька радостно засмеялся.

— Может, дядь Аким! Может!

Тогда дядька Аким ухватил Леньку за руку, подтащил к себе, крепко притиснул:

— Ну мастак! Ну удивил! Твой кулеш, пожалуй, получше, чем у моей старой. Скажу, чтоба у тебя поучилась.

Отпустив наконец Леньку, он взялся за ложку. Выхлебав миску, попросил добавки. И нет-нет да качнет головой:

— Ну Леньша! Этакий малец и на тебе!

С той поры стал Ленька между работой на покосе еще и кашеварить.

Да, на славу прошли для Леньки эти две сенокосные недели. Весь день в работе, хоть и трудной, но радостной: с солнцем, цветами, травой, с песнями птичек. Оглянуться не успеешь — вечер. Умоются они с дядькой Акимом в ручье, поужинают и в шалашик. Улягутся поудобней, глядят сквозь ветки, как таинственно перемигиваются далекие звезды и ведут разговоры. Бывало, до самой полуночи не наговорятся. Ленька про свое, дядька Аким про свое: как воевал с германским кайзером Вильгельмом, как потом, это уже в девятнадцатом году, партизанил в алтайских борах и дрался с колчаковскими отрядами.

На войне с белыми погиб и единственный сын дядьки Акима. Где-то на Урале. Он был в Красной Армии. Одна дочь вышла замуж и живет в другом селе, далеко отсюда — видятся с ней редко. А самая младшая уже годов пять как померла. Два дня всего хворала и — померла. Теперь живет дядька Аким вдвоем с тетей Пашей, которую зовет то «моя старая», то «хозяюшка». Глядя по настроению. Да вот Ленька теперь. Тихие они, спокойные, разговаривают негромко и, что удивительно, не спорят, не ругаются, не скандалят. Просто непривычно. И обращаются с Ленькой, будто он им совсем не чужой и живет с ними давным-давно.

У дядьки Акима во дворе всегда прибрано, чисто. В конюшне с высоким сеновалом — конь, в стайке — корова с теленком, а в загончике — три овцы. Было четыре, да одну ему пришлось отдать. Из-за Леньки. На второй день после того, как он пришел к ним жить. Это было утром. Дядька Аким и Ленька только что проснулись и собирались на пашню. Вдруг калитка распахнулась и во двор влетела разъяренная Заковряжиха, а за ней с бледной улыбкой на тонких и длинных губах Яшка. Заковряжиха, увидя Леньку, с ходу накинулась на него:

— Ты что, идол лопоухий, домой не являешься? Где соль, тварь приблудная? Али мне еще и бегать за тобой? А ну быстро домой.

Дядька Аким разогнулся,— он подтягивал на коне подпругу,— произнес спокойно и, как всегда, негромко:

— Ты, кажись, не на своем дворе, не шуми и не лайся. Вот так. И убирайся отсюда подобру-поздорову. А мальчонка здесь останется. У меня жить будет.

— Как, то ись, у тебя? — прошипела Заковряжиха, и лицо ее пошло красными пятнами.— То ись как это?

— Так. Будет и все. Довольно. Поизмывались.

Заковряжиха снова возвысила голос:

— Ну не-ет! Брешешь, Акимка! Ишь ты, как просто решил. Мы его, энтого приблудного, на ноги подняли, одели, обули, а теперя — он у него будет жить! Кукиш тебе под нос.— И бросилась к Леньке, решив, видимо, силой увести его.— Вот я тебе, дрянь лопоухая! А ну давай соль и айда домой.