Виктор Сидоров - Рука дьявола

Гришаня побелел сильнее прежнего, прошел какой-то шаткой походкой, взял топор.

— Лопату прихвати. Прикопаем малость, чтоб не смердел,— добавил он, с кряхтением поднимаясь с чурбака.

У Леньки выступил холодный пот. Только сейчас, только в это мгновение до его сознания дошли слова Прокофия. «Неужто убить хотят?»—мелькнула одинокая и какая-то чужая мысль. Она показалась настолько дикой и невероятной, что Ленька сразу не поверил. «Меня закопать?! Да как же это? Ведь...»

Аркашка вынул из ножен, что висели на поясе, нож и подковылял к Леньке. Следом за ним с лопатой и топором подошел Гришаня.

Ленька заметал глазами, полными ужаса, то на Аркашку и его нож, то на Гришаню, завыкрикивал тонко и тоскливо:

— Дяденька... Не надо... Не надо!.. Гришаня! Родненький... Ить мы с тобой... Гришаня... Дяденька... Гришаня... Не надо!..

У Гришани сильно задергались губы, задрожали руки настолько, что из пальцев выскользнула лопата. Аркашка прицыкнул:

— Не ори. Поживешь еще.— И одним движением разрезал на ногах веревку.— А ну, вставай.

Ленька не мог встать, старался и не мог: руки были связаны, и ноги не держали.

— Освободи ему руки,— хрипло произнес Гришаня. Это были его первые слова, которые Ленька услышал за все время, пока лежал тут.— Не убежит.

Аркашка молча согласился и тем же ловким движением ножа распустил веревку. Ленька с трудом шевельнул затекшими руками, застонал.

— Вставай.

Ленька, цепляясь за ствол сосны, медленно, с великим трудом поднялся.

— Молодец,— похвалил Аркашка.— А теперь пошел. Туда.— И показал палкой на низинку, что зеленела шагах в ста.

Ленька обхватил ствол, прижался к нему всем телом, будто прилип.

— Ой, боюсь, ой, боюсь...— выдыхал он, словно во сне, не сводя с Аркашки расширенных глаз.

— А ты не бойся. Это быстро: трик и — там. Ну-ка отцепляйся. Некогда мне тут с тобой.

Ленька еще сильней прижался к дереву, дрожа, как в ознобе.

— А ну пошел. Быстро. Ну?! — И почти следом уже другим тоном: — А черт с ним. Потом утащим. Дай-ка топор.

Ленька вжал голову в плечи, зажмурился и замер в ужасе.

За спиной раздался громкий хряст и тут же следом что-то упало тяжело и глухо. Ленька передернулся и оглянулся. Оглянулся и вскрикнул: на траве, раскинув ноги, лежал Аркашка с рассеченной надвое головой, а над ним белее снега стоял Гришаня и держал обеими руками топор.

— Вот и все, — произнес Гришаня, будто он смертельно устал и теперь, наконец, приляжет отдохнуть.— Вот и все,— повторил он каким-то бесцветным голосом и отшвырнул топор. И только потом поднял на Леньку страдающие глаза.

— Вот и все, Зяблик,— произнес он еще раз.

Это ласковое, всегда чуть насмешливое и грустное в устах Гришани слово сразу вернуло Леньку к жизни. Он вдруг понял, что в самом деле все кончилось, что больше не будет новой боли и страха, что он свободен и успеет добраться до села и предупредить Лыкова об опасности. Переход от ужаса к радости был настолько неожидан и быстр, что Ленька не выдержал: его руки разжались, соскользнули со ствола дерева, ноги подогнулись. Он упал, уткнувшись лицом в траву, и заплакал. Громко, надрывно, тяжело.

Гришаня подбежал, склонился над ним.

— Ну чего ты? Теперь все хорошо... Уходить надо... Как бы кто не нагрянул. Тогда...— И не досказал.

Но Ленька и без того понял, что будет тогда. Он торопливо отер лицо и, морщась, стал подниматься. Гришаня помог ему встать на ноги, заглянул в лицо, качнул головой.

— Не дойдешь, пожалуй.

— Чего там,— произнес Ленька.— Дойду. Долезу.— И тяжело передвигая ноги, не оглядываясь, поковылял от от дерева, от Аркашки.

— Погоди, Леня.— И Гришаня торопливо пошагал к своему коню, который стоял, уткнув морду в охапку свежего сена. Он привел его, развернул возле Леньки.

— Садись,— произнес глухо.— Давай подсоблю.

Посадив Леньку в седло, он повел коня через низинку, между кустами и остановил его на неширокой извилистой тропе.

— Езжай этой дорогой. Никуда не сворачивай. Выедешь прямо к пашням, а там... И замолчал.

— А ты? — удивленно спросил Ленька.— Ты-то?

Гришаня улыбнулся усталой, вымученной улыбкой.

— Что ты глупый такой?.. Неужто не понимаешь — нет мне больше домой дороги... Пойду искать свое счастье... Авось найду.

У Леньки задрожали губы. Он сжал обеими руками его ладонь, произнес, безуспешно пытаясь сдержать эту дрожь:

— Прощай, Гришаня... Друг хороший... Прощай. Век не забуду...

— Прощай. Спеши. Авось когда-нибудь свидимся.

Сказал, подшагнул к морде коня, провел по ней несколько раз ладонью, заглядывая в черные, чуть диковатые глаза. Потом быстро прижался к ней щекой и, больше не говоря ни слова, повернулся круто и пошел прямиком в глубь леса.

Прошло немало дней и недель. Пожелтели в степи березовые колки, забагрянели листья черемух и осин вдоль кромки бора. Обезлюдели поля и огороды, лишь стаи дроздов с шумом носились по сиротливому простору. Дождей пока не было, но небо уже по-осеннему темнело и хмурилось.

Повеселели сельчане, подобрели, пораспрямили спины: хороший хлеб уродился в нынешнем году. Давно не было такого щедрого урожая. Даже самая захудалая беднота, которая никогда не сводила концы с концами, и та воспряла духом, глядя на свои доверху засыпанные лари: и на еду хватит, и на семена.

И другое радовало не меньше: наконец-то люди за многие месяцы впервые могли вздохнуть свободно. Они ложились спать, не тревожась, что за ночь на их воротах вдруг появится зловещая чертова метка, вслед за которой обрушится какая-нибудь непоправимая беда, не нервничали в постоянном ожидании грохота выстрелов налетевшей на село банды. Все стали безо всякой опаски выезжать на лесосеки, в соседние села и даже в уездный город.

Да, многое изменилось в Елунино, много произошло всяких событий, и больших и малых, с того памятного для Леньки дня, когда Гришаня спас его от смерти, когда он, едва живой, добрался до села. Давно уже нет Фомы Тихоновича Барыбина — арестовали. Вместе с ним увезли в уезд Никиту Урезкова. Нет и Тимохи Косого — скрылся в тот вечер куда-то, словно в воду канул. Не удалось тогда бандитам, как ни готовились, похозяйничать в селе при свете горящих изб. Все они — и те, что собрались у кладбища, и те, что намеревались напасть на село со стороны степи,— крепко напоролись на засады лыковского отряда самообороны. Никто не ушел. Многие сразу легли, от первого же залпа, в том числе и Кузьма Ощепков. Остальные, пальнув два-три раза, бросились обратно. Рыжебородый Прокофий Барыбин, поняв, что его затея рухнула, а ему нет никакого спасения, застрелился. Так вся банда, вернее, три мелкие шайки — Прокофия, Решетникова и Ермила, навсегда перестала существовать.