Николай Жданов - Петроградская повесть

— Да я же вот говорю им, от юнкеров! Больше суток сидел связанный. Сторож мне помог…

— Ну, пойдём, — сказал разводящий. Он обнял Митрия за плечи и пошёл с ним через коридор к дверям, на которых был приколот кнопками серый картонный лист с крупной надписью: «Штаб Красной гвардии».

Теперь все обратили внимание на нас с Любезным. Нас стили расспрашивать.

И мы подробно рассказывали, как мы ехали с Малининым и как нас остановили солдаты, которые оказались юнкерами. И как они забрали Малинина и шофёра, и как потом в сторожке мы увидели раненого кашевара.

Нас хотели повести в штаб, но там сказали, что они уже всё знают.

С улицы доносилось урчание грузовиков, гудки автомобильных сирен, короткие боевые команды. Слова «восстание юнкеров» всё чаще раздавались вокруг.

Митрий прошёл мимо нас вместе с комиссаром в группе других людей.

Когда мы с Любезным вслед за ними тоже вышли на крыльцо, то увидели их всех отъезжающими в большом автомобиле.

Все были озабочены и заняты своим делом.

На крыльце было холодно, мы хотели вернуться обратно в вестибюль, но дневальный, дежуривший в дверях, был новый и не знал нас.

Мы сказали ему, что мы отсюда, из Смольного, и что матрос Панфилов знает нас.

— Матросов здесь нет, они юнкеров бьют, — сказал дневальный.

Тогда мы пошли на площадь.

Уже заметно рассвело, слышно было, как звонили в церквах.

Когда мы вышли на перекрёсток, то мимо нас пронеслась открытая трамвайная платформа с красногвардейцами, увешанными разным оружием.

Мы подождали трамвай и поехали тоже. В городе было неспокойно, но никто не знал толком о том, что произошло.

Мы ехали довольно долго. На деревянном длинном мосту трамвай неожиданно остановился.

— Дальше не пойдёт, — сказала кондукторша. — Стреляют там.

Вместе с другими пассажирами мы вышли на мостовую. Впереди стояло, оказывается, ещё несколько трамваев. Дальше тянулась странно безлюдная улица.

Мы прошли по этой улице квартала два. Вдруг часто-часто забил пулемёт. Стреляли откуда-то с крыши, пули с визгом отскакивали от мостовой. Мы побежали вперёд и свернули за угол. Тут поперёк улицы лежала колёсами вверх трамвайная платформа. Из мостовой были выворочены камни и навалены грудой. И за этими грудами и за платформой прятались красногвардейцы и, кто с колена, кто лёжа, стреляли.

— Эй, куда прёте, чёртово семя! — услышали мы и увидели мастерового в грязном переднике. Он потянул меня за конец башлыка вниз в подвальное помещение, где была керосиновая лавка.

— Вам что, жизнь не дорога? — грозно, спросил он и сказал, чтоб мы ушли подальше от двери.

Но сам он всё время высовывался.

— Вон он откуда бьёт, — сказал он, — глядите!

Нестройные, но яростные крики раздались на улице. Красногвардейцы все разом выскочили из-за опрокинутой платформы и бросились вперёд. Пулемёт тревожно застучал. Казалось, что он вот-вот должен захлебнуться, но он всё бил и бил. Из дверей нам было видно, как красногвардейцы падали на мостовую. Наконец пулемёт смолк, и мы увидели, что красногвардейцы бегут обратно к платформе и что их теперь много меньше, чем было раньше.

Стало совсем тихо. И опять было слышно, как где-то за домами как ни в чём не бывало звонят колокола.

Внезапно мы услышали голоса:

— Везут! Везут!..

Раздался грохот колёс по булыжнику, и на углу около перевёрнутой платформы появилась пушка, совершенно такая же, как те две пушки, отнятые у юнкеров. Её быстро повернули стволом вперёд и, раскидывая камни, стили укреплять в земле станину.

Немного погодя раздалась команда, и отрывистый, как бы сдвоенный удар потряс всё вокруг. Подряд раздалось ещё несколько таких же ударов. Красногвардейцы снова выскочили из-за платформы и, стреляя на ходу, побежали вперёд.

Пулемёт взялся было снова, но хрястнул и замолчал.

До нас донеслись торжествующие крики — крики победы.

— Бежимте, ребята! — сказал керосинщик и первый выскочил из подвала.

Но мы быстро обогнали его и достигли дома, у которого столпились красногвардейцы и моряки.

— Гляди, — сказал, останавливаясь, Любезный.

Опрокинутый пулемёт валялся перед нами на панели в груде обломков. Рядом на каменном щебне лежал юнкер. Он лежал лицом вниз, смолянистые волосы на его затылке топорщились от ветра, и тёмная, стынущая струя медленно текла по булыжнику из-под его головы. Хотя он лежал лицом вниз, я сразу безошибочно узнал его и вспомнил о раненой девушке…

Я беспомощно оглянулся, и, должно быть, в моих глазах отразились растерянность и страх и неподготовленность к зрелищу смерти. Керосинщик подошёл к нам, сказал серьёзно и тихо:

— Вам тут нечего делать, ребята…

И, сняв свой фартук, накрыл им убитого.

Дверь в дом была широко распахнута. По белой мраморной лестнице, путаясь ногами в сбитом ковре, спускались офицеры и юнкера. Они держали руки поднятыми немного выше плеч. Лица их с трясущимися, отвисшими челюстями отражались в большом простреленном зеркале над камином.

За ними, поигрывая своим огромным пистолетом, шёл матрос Панфилов.

Улучив момент, мы подошли поближе к Панфилову, но он, заметив нас, закричал, чтоб немедленно «сматывали концы». При этом он нахмурился так яростно, будто мы никогда не были знакомы. Пришлось нам убираться прочь.

Мы видели издали, как арестованных построили в ряды и потом под конвоем повели по улице.

Уже темнело. Очевидно, в керосиновой лавке мы пробыли гораздо дольше, чем это нам показалось.

— Теперь, наверное, и Малинина освободили, — сказал я. — Пойдём туда, узнаем.

— Он небось уже в Смольный вернулся да и кашевара забрал, — возразил Любезный.

Подумав немного, мы решили снова отправиться в Смольный.

Но, когда мы туда добрались, часовой не пустил нас в ворота и сказал, что Малинина нет. Мы долго ждали около ограды под мелким, холодным дождём, озябли, промокли, и нам очень хотелось есть.

— А, знакомый башлычок! — услышал я.

Кто-то потянул меня сзади.

Это был матрос Семечкин. Круглое лицо его выражало удивление.

— Вы чего тут мокнете, ребята?

Мы сказали, что нас не пускают в ворота.

— Кто это может вас не пускать! А ну, швартуйтесь ко мне поближе.

Мы вместе с ним подошли к часовому.

— Ты что же это, Микешин, — с упрёком сказал матрос, — ребята Зимний штурмовали, а ты их под дождём держишь. Обидно или нет, как думаешь?

Мне было даже неловко, потому что я вовсе не штурмовал дворец; я таился вместе с кашеваром за походной кухней, а Любезный и совсем там не появлялся.

— А чего же они молчали? — сказал часовой.

Мы поднялись по наружной лестнице.

В вестибюле было по-прежнему людно, под высоким потолком горели тусклые лампочки, пахло табачным дымом и мокрыми солдатскими шинелями.