Эсфирь Цюрупа - А у нас во дворе…:

— Меня зовут Анна Дмитриевна. Я ваша будущая учительница. Надеюсь, мы подружимся. Сейчас я буду вызывать всех по алфавиту, начиная с буквы А. Первой пойдёт на собеседование Антонова Лена.

Вместе с Антоновой Леной встали её бабушка и дедушка, но Анна Дмитриевна остановила их:

— Нет-нет! Прошу ожидать здесь.

И беленькая девочка с белым бантом смело вошла в класс одна.

Родион с бабушкой грустно переглянулись: значит, их тоже не впустят и они ничего не услышат?

Через несколько минут Антонова Лена вернулась весёлая и ушла вместе с дедушкой и бабушкой. А в класс вызвали мальчика, потом ещё мальчика, потом девочку, и ещё и ещё девочек.

— Почему всех раньше, а меня потом? — обиделась Ариадна.

— Наша с тобой фамилия Яковлевы, значит, мы самые последние по алфавиту, — объяснила бабушка.

— А я не хоту!

Всех вызывали и вызывали, и все потом уходили домой. Ариадне так надоело ждать, что она уже и на скамейку влезла, и под скамейкой ползала.

Когда в коридоре больше никого не осталось и наконец назвали её фамилию, Ариадна уже так извертелась, что сама устала, и бабушка и Родион изнервничались.

Ариадна пошла в класс. Бабушка грустно смотрела внучке вслед, потому что хвостики её растрепались, завитки лезли на лоб и торчали на макушке, нарядная синяя юбочка оказалась вымазанной мелом (наверное, под скамейкой был растоптан), а один белый гольфик сполз вниз гармошкой.

Вот такая встрёпанная Ариадна ушла в класс, и дверь закрылась.

И тогда Родион, потеряв свою медлительность, сорвался с места, подскочил к двери и стал смотреть в замочную скважину.

— Некрасиво подглядывать, — сказала в коридоре мама, уводившая домой последнего мальчика.

Родион и сам знал, что некрасиво. Но он так волновался за Некотуху («Хоть бы она ответила на все вопросы! Хоть бы её приняли в школу!»), что не мог оторваться от замочной скважины. Он увидел: за столом сидели две учительницы и учитель, они смотрели на встрёпанную Ариадну и улыбались.

Родион приложил к скважине ухо и услышал:

— Скажи, девочка, какие книжки ты читала?

— Никаких не читала, — ответила Ариадна.

— Как же так — никаких? — удивилась молодая учительница.

— Мне папа, мама, бабушка и Родион читают.

— А какие книжки ты любишь? — спросил учитель.

— Новые, — ответила Ариадна. — Старые уже рваные.

— Разве ты не знаешь, что книжки рвать нельзя? — спросила пожилая учительница Анна Дмитриевна.

— Знаю, — сказала Ариадна. — Но я забыла.

«И не рвёт она книжки, всё выдумала, и зачем только?» — тревожился Родион за дверью.

Если он смотрел в скважину, то не слышал, что говорили учителя, а когда прикладывал ухо, то ничего не видел. «Ладно, буду слушать», — решил он.

— Скажи нам, сколько будет два ореха и ещё три ореха? — спросили за дверью.

Некотуха ответила неприветливо:

— Четыре.

Родион ахнул: ведь знает, что три и два получается пять. Он сколько раз считал с нею на её пальцах!

Он не замечал, что в волнении царапал пальцами дверь, почти как Рыжик. Только Родион царапал не внизу, а около ручки.

И вдруг стало ему слышно громко. Учительница Анна Дмитриевна сказала:

— Девочка просто устала ждать, пока её очередь дойдёт. Потому она немного капризничает. Мы ей сейчас поможем…

В щель он увидел, что седая учительница подошла к Некотухе.

— Раскрой обе ладошки. Кладу на одну ладошку — два леденца! — И положила. — А на другую — три! — И тоже положила. — Сколько у тебя леденцов?

Комиссия оглянуться не успела, как Ариадна слизнула языком один леденец и задиристо ответила:

— А вот и четыре! Пятый не считается. Он уже растаял.

И комиссия дружно рассмеялась. Все учителя поняли, что если Ариадна сказала «пятый растаял», значит, она отлично сосчитала, что два и три будет пять.

А молодая учительница покачала головой:

— Ну и подарочек для классного руководителя будет эта упрямица. — И спросила: — Девочка, кто изображён здесь на портрете?

Родион увидел, что учительница показывает на портрет Мичурина, и сразу успокоился. Потому что совсем недавно папа Родиона рассказывал им двоим про стелющиеся яблони, выращенные учёным Мичуриным. Его яблони дают плоды и на дальнем Севере, где раньше они вымерзали. А теперь их стелющиеся ветки всю долгую зиму, как тёплым одеялом, укрыты снегом, и летом на них вызревают яблоки.

«Ну ответь, Некотуха, ответь! — мысленно торопил Родион Ариадну. — Ты же знаешь!»

Она взглянула на портрет и ответила упрямо:

— Какой-то старик.

В классе наступила тишина. Родион исстрадался за дверью. «Учителя думают, что она ничего не знает. Они же не догадываются, что ей самой сейчас плохо, она залезла в ту невидимую бутылку с узким горлышком и не может вылезти…»

— Ариадна Яковлева, — услышал он голос учителя, — спой нам, пожалуйста, твою любимую песенку.

Петь Ариадна любила. Она знала много песен. Пусть она сейчас споёт ту самую, которую часто пела вместе с бабушкой: «Полюшко-поле, полюшко широко поле, едут да по полю герои, да Красной Армии герои…» Родион неслышно, где-то глубоко внутри себя пел, подсказывая Ариадне песню: «Ну пой же, пой, Некотуха!»

И вдруг услышал:

— Чижик-пыжик, где ты был?.. — резким голосом Буратино пропела Ариадна и… всхлипнула. Родион увидел, как слёзы накипают на её ресницах.

«Теперь уж учителя рассердятся и совсем прогонят её из класса!» — с ужасом подумал Родион.

Седая учительница сняла очки, протёрла их, сказала:

— Ладно, маленькая, иди отдохни. Мы с тобой поговорим в другой раз. — Она положила руку на макушку Некотухи, проводила её до дверей, и Родион отскочил в сторону.

Ариадна вышла. Родион подлетел к ней и закричал. Никогда раньше он не кричал на неё и вообще ни на кого не кричал.

— Ты что??! Ты что??! Не знала, что ли, кто на портрете?

— Мичурин, — шмыгнула носом, тихо и покорно сказала Ариадна, — тот, у кого яблони спят под снегом…

— Ты что, песни другой не знала? Только дурацкий «пыжик»? — наступал Родион, такой злющий, что готов был поколотить её.

И Ариадна, всхлипнув последний раз, вдруг запела своим пронзительным голоском для него одного, чтоб ему доказать:

— Ага! — перебил Родион. — Знаешь ведь!

Она продолжала петь всё громче, доказывая ему, а может быть, потому, что песня помогала ей вылезти из проклятой упрямой бутылки, в которой ей было так плохо: