Эсфирь Цюрупа - А у нас во дворе…:

— Вот она я! — сказала Анна Максимовна.

Родион и Ариадна переводили взгляд со снимка на неё: сквозь густую паутину её тонких морщин проступало далёкое сходство с юным, девичьим лицом.

— Это… вы? — в изумлении выдохнула Ариадна.

— Вы! Вы! — Родиону почудилось, что сейчас, как в телевизоре, люди на фотографии оживут, задвигаются. Тот боец докрутит свою цигарку. Остановившийся дым от костра станет подниматься к веткам деревьев. А пулемётчица Анюта отнимет от пулемёта руки, потянется, засмеётся и вскочит на ноги, обутые в тяжёлые солдатские сапоги…

Но ничто не двинулось, фотография осталась фотографией. Родион глядел на старенькую Анну Максимовну, изумляясь тому, что она и та девушка — это один человек.

Своё изумление он не смог выразить словами и спросил самое простое:

— Вы, значит, из пулемёта умеете стрелять?

— Умею, — засмеялась Анна Максимовна. — Давай записывай меня в свой список: Петрова Анюта… нет… Анна Максимовна. Квартира номер…

— Мы и так ваш адрес знаем, — сказала Ариадна.

— Подвиньтесь-ка, ребята! — Это поднялась по лестнице почтальон. — Получите заказное, — сказала она Анне Максимовне. — Вот тут распишитесь, пожалуйста.

Пока Анна Максимовна расписывалась, почтальон с удивлением разглядывала конверт:

— Чудаки, марок наклеили десять штук… — И вдруг воскликнула: — Да вы что? — и подняла письмо над головой. Потому что Ариадна и Родион, подпрыгивая, старались выхватить конверт.

— Нам отдайте, нам! Оно неправильное! — кричали они.

— Ну нет, раз оно мне, значит, мне. — Анна Максимовна забрала письмо, распечатала и пробежала по строкам глазами. — Чем же оно неправильное? Все тут замечательно написано. — И стала читать вслух: — «Раз у вас совсем нет внучки, мы сами будем писать вам письма, как будто мы ваши внуки. И будем к вам приходить, чтоб вам было веселее. И что надо — помогать…»

— Нечего тут поправлять, только один мягкий знак пропустили, так я его вставлю…

— Нет! — заспорила Ариадна. — Надо вписать, что вы ветеран войны, что пулемётчица…

— Мы ж тогда не знали, — добавил Родион.

— Чудаки вы, право, чудаки, — ответила Анна Максимовна. — Да разве ж, если бы я не ветераном войны была, мне не нужно было ваше письмо? Очень нужно, очень! — горячо сказала она. И продолжала читать вслух: — «Анна Максимовна! Пожалуйста, сразу напишите нам ответ и пришлите заказное письмо с марками…» — Анна Максимовна засмеялась: — Зачем же писать письмо? Вот — я, вот — вы. Я вам сейчас ответ скажу.

— Устно? — спросил Родион.

— Устно, конечно. Спасибо вам за ласку и заботу. Спасибо, внуки мои дорогие.

Председатель во дворе вешал на доску объявление. Кнопки сгибались. Витя Воробьёв их распрямлял.

Родион протянул Василию Игнатьевичу список, сказал с огорчением:

— Совсем короткий, два ветерана.

— Кого-то вы пропустили.

— Никого, — заспорила Ариадна. — Только к Глебу Сергеевичу не зашли, у него есть хлеб. Так он ведь не может быть ветераном войны.

— Вот как? — удивился председатель. — Почему ж не может, а?

Ариадна передразнила старого музыканта:

— «Извини, друг Рыжик, я наступил тебе на хвост!», «Будьте любезны, сударыня оса…». Как же он мог воевать? — И тут Ариадна сообщила самое главное, из-за чего старый музыкант уже, конечно, воевать не мог: — Он сам мне сказал: «Ненавижу убивать. Не-на-ви-жу».

— А фашист бы его — тррр! — Витька Воробьёв сжал в руках воображаемый автомат и дал очередь.

Они все трое удивились, почему председатель долго молчит. Почему возле губ легли резкие складки. Сердится?

Но не сердито, а очень мягко сказал он:

— Глупые вы, глупые… неужели думаете, что хоть один советский солдат любит убивать? Ни один, поверьте мне. Враг вынудил нас взяться за оружие. Вы же знаете, не мы пришли в его страну, а он ворвался к нам, жёг, разрушал, расстреливал.

Василий Игнатьевич оглядел притихших ребят:

— А Глеб Сергеевич, друг мой Глеб, воевал, воевал бесстрашно и мужественно. Сам командующий вручал ему орден Славы… И все ордена, что вы видели в шкафу, — это его собственные награды.

Василий Игнатьевич присел на скамью, обеими руками опёрся на палку.

— Хотите, расскажу, как мы с ним познакомились?

— Хотим, хотим! — наперебой ответили ребята.

И услышали такой рассказ.

— Вот как дело было. Приехала в наш полк концертная бригада на грузовике. Пятеро было артистов. Среди них Глеб Сергеевич, совсем молодой скрипач (да мы все тогда были молодые). На опушке леса опустили борта машины, вот вам и эстрада, пели для нас, играли, плясали, очень мы радовались.

А когда заиграл скрипач, вдруг команда:

— Воздух! Всем рассредоточиться! Артистов — в укрытие!

Значит, летят вражеские самолёты. И началось… Грохот, огонь, рвутся бомбы, земля, можно сказать, дыбом встаёт… А когда улетели, наступила тишина, слышим, скрипка играет. Не из блиндажа, не из укрытия, из леса, что ли? Не поймём.

Сестричка Таня перевязывает мне ногу, осколком поранило, а я, хоть чертовски больно, всё головой верчу: да где ж скрипач?

И увидал: сидит наш музыкант на краю свежей воронки от бомбы. В её земляных стенах ещё кое-где обожжённые корни курятся, а он играет, тут свой концерт продолжает. Лицо, руки чёрные от дыма, от земли, на лбу кожа рассечена, и кровь ползёт в глаза. Сестричка перевязала и его.

В тот день артисты уехали от нас, а дня через четыре Глеб вернулся. Один. Исхудалый, оборванный, почерневший лицом. И совсем седой. Седой в двадцать лет. Так быстро седеют от горя, ребята…

Все его товарищи погибли в пути, под вражеским обстрелом. Глеб уцелел чудом. У колёс сгоревшей машины подобрал засыпанную землёй скрипку. С нею и пришёл к нашему командиру полка:

— Дайте оружие. Буду бить врага.

Стал, как мы, солдатом. Бил фашистов. У костра иной раз пела нам его скрипка. Ехала она вслед за нами в обозе. Когда разведчики брали «языка», Глеб на допросах был переводчиком, он знал немецкий.

Скоро Глеб снова обратился к командиру. Задумал он одно дело… Командир доложил о его предложении командующему. А командующий сказал:

— Добро. Действуйте.

И вот по ночам стал выходить наш Глеб на «ничейную» полосу. Это значит — между нашими и немецкими окопами… Вы представьте только, ребята: вокруг чёрная тьма, враг — вот он, того гляди, чужая сигнальная ракета всё осветит и нащупает Глеба немецкий снайпер…

Микрофонов не было у нас. Установили рупор на палке. Перед ним Глеб и играл. Играл музыку Бетховена, Баха. Всех не помню. А потом обращался к немецким солдатам: вы, мол, в злой гитлеровской солдатчине забыли о славе своей страны, о её великих музыкантах и поэтах.