Александр Крестинский - Повести и рассказы

Дядя Егор, брат отца, жил в областном городе, работал мастером по ремонту телефонов, но когда его спрашивали, где он работает, почему-то отвечал неопределенно и не глядя в глаза собеседнику: «Я по связи больше». Загадочное «по связи» производило впечатление. Собеседник делал понимающий вид и кивал: «По связи, говоришь. Дельно. Это дельно».

Дядя Егор редко наезжал в деревню. Ему, как он прямо заявлял, недоставало здесь культуры. Бывал он обычно ранней осенью, когда яблоки собирали, или под зиму, когда резали борова. И долго не задерживался.

Развалившись с ногами на кушетке, не снимая с бритой головы кепи из серебристого каракуля, он лениво хвалился своим городом:

— Горячая вода — культура. Магазин без продавцов, «Дружба», подходи — бери. Ванна, кафель — культура! Куда ни пойдешь — асфальт.

Мать сердилась:

— Нехристь! Шапку снял бы! В доме сидишь!

Дядя Егор поворачивал к ней влажный выпуклый глаз:

— Мне медицина предписала, а ты лаешься. Культура!

Но шапку все-таки снимал. Иван, как зачарованный, глазел на его голый череп, который блестел под лампочкой, будто лаком покрыт.

А еще дядя Егор любил, чтобы звали его Георгием.

Нет, Иван не принял тогда всерьез отцовских разговоров про отъезд. Думал — слова. Однако обернулось делами.

Нрав у отца неукротимый. Заявление не взял обратно.

Партийные люди приходили. Уговаривали. Тихо, по-хорошему.

Куда там! Закусил удила, понесся…

Но мать! Вот что непонятно Ивану — почему мать не против? Почему она со спокойной душой принимает эту перемену в жизни?..

Впрочем, одно разногласие у них было — куда ехать. Отец голосовал за город, ему покою не давал пример дяди Егора: культура!

— Ну, помаемся годик-другой, на стройку пойдем, а там квартиру дадут. Газ, вода горячая.

Но тут мать была непреклонна: «Не поеду в город, и все!» Она звала отца в Ступино, откуда сама была родом.

Вот, наверно, где крылась причина, почему Надежда Егоровна Моторихина с легким сердцем готова была покинуть Фалалеево. Тянуло ее в родные места. Там, в пустом одичавшем доме, одна-одинешенька, жила ее мать, бабушка Ивана, Прасковья Васильевна.

Отец погомонил, поворчал и согласился. «Ладно, — сказал, — все ближе к городу».

Это верно. От Ступина до города рукой подать.

Главное у родителей было решено. Оставались хозяйственные заботы.

Даже теперь, когда все стало ясней ясного, Иван не мог до конца осознать реальность события, участвовать в котором ему предстояло. Он находился в каком-то полусне, выйти из которого боялся, потому что пробуждение грозило правдой, а правда была горькая. Все, что он слышал вокруг себя, все эти разговоры насчет отъезда, сборы, суета казались ему шуткой, глупой и злой взрослой шуткой, достаточно грубой, чтобы, пошутив, — извиниться. Казалось, вот-вот все кончится громким хохотом, как за столом, когда разыгрывают.

Но этот полусон был просто внутренней защитой: чтобы слабая сторона его души привыкла к правде. Что же касается сильной стороны — та давно все понимала и кипела в бессильном гневе: как, почему он обязан уезжать из Фалалеева? Он не хочет! Не хочет!

А его даже не спросили.

За обедом отец сказал:

— Ты, мать, насчет дома не переживай. Договорился я с Дутым, он купит. В рассрочку. У ихнего дома нижние венцы подгнили, так он хочет из двух один сладить. Ему хорошо, и нам не худо.

— Пустой он мужик, — сказала мать, — трещит, как горох. Не верю я ему. Пускай деньги разом представит, тогда и ключи отдашь.

Иван смотрел то на отца, то на мать, и деловое выражение их лиц поражало его все больше. Это было так, как если бы, глядя на пожар, люди смеялись.

Отец поймал его взгляд.

— Ты чего это? — удивился. — Смотри-ка, мать. Волчонком глядит!

Губы у Ивана дрожали, в горле стоял ком, мешал заговорить. Сейчас бы на улицу выбежать, да словно прирос к стулу — не подняться.

— Вань, ты что, заболел? — Мать подскочила к нему. — Подавился, может? — И она легонько хлопнула его ладонью по спине.

Этот шлепок внезапно освободил Ивана от какой-то тяжести, будто пробку из горла вытолкнул.

— Я… — начал он тихо. — Почему меня не спросили? Вам что… Уехали — и ладно. А я не хочу. Не могу я ехать!

И мать и отец смотрели на него, как на диковинку. Потом отец усмехнулся и сказал:

— А право голоса у нас, между прочим, с восемнадцати.

— Не поеду! — крикнул Иван и сам себя испугался.

Отец сдвинул брови и стал медленно, тяжело подниматься из-за стола.

Иван пулей выскочил в сени. Оттуда на улицу.

Петр Иванович Моторихин выбежал следом, увидел, что сын уже далеко и, если кричать — сраму не оберешься. С досады пнул ногой кошку и ушел обратно в дом.

Пробегая мимо конторы, Иван столкнулся с Павлом Терентьичем. Тот шел с обеда.

— Куда несешься! — остановил его Павел Терентьич и, подняв двумя руками, отставил в сторону.

Иван не собирался говорить с председателем, стеснялся его и бежал совсем в другое место, к другому человеку, но неожиданность встречи, а главное, этот добродушный жест — взял, поднял и поставил в сторону — все изменили.

— Павел Терентьич… — начал Иван.

— Что, Ваня?

— Я остаться хочу.

— Как? — не понял Павел Терентьич.

— В Фалалееве остаться хочу.

— Не хочешь с родителями ехать?

— Я остаться хочу. В школе.

— Объясни, Ваня, толком. С родителями жить не хочешь?

— Я в школе остаться хочу, — угрюмо повторил Иван, чувствуя тщетность этого разговора, не находя иных, более убедительных слов и оттого все больше теряясь.

— Вот оно что, — протянул председатель, глядя мимо Ивана. — Ну, знаешь. Я не господь бог, Ваня. И не маршал.

Иван опустил голову. Председатель вздохнули, тяжело ступая, направился в контору.

Иван через улицу прямо по грязи протопал, обходить некогда. И — прямиком — к дому Андрея Григорьича.

А тот, как по заказу, идет навстречу и несет на руках грудного своего Мишку.

Иван запыхался, торопится дух перевести: «Андрей Григорьич, я к вам!» Андрей Григорьич взглянул куда-то поверх Ивановой головы и будто не слышал, что ему говорят.

— Ваня, будь друг, подержи Мишку, я до конторы добегу, а то председатель уедет.

И, сунув Ивану в растопыренные руки тяжелого Мишку, Андрей Григорьич побежал к конторе.

Иван первый раз держал на руках маленького, но приспособился сразу, и, как видно, Мишке на руках у него было не худо, потому что он лежал молча, зыркал на Ивана бессмысленными голубыми глазками и торопил куда-то свою соску. Временами Мишка шумно вздыхал из глубины одеяла. Тогда Иван наклонялся к нему и гукал.

Время шло. Андрей Григорьич не появлялся.

«Не забыл бы про меня, — с тревогой подумал Иван, но тут же разумно решил: — Про Мишку небось не забудет».