Леонид Шестаков - Всадники

НЕ В ГОСТЯХ

В Сибири все непомерно огромное. И леса без конца и края. И реки — не окинешь глазом. И села — хоть редки, зато велики. На две, на три версты тянутся они по берегам рек, дымят в синее небо трубами, скрипят журавлями колодцев, пугают прохожих и проезжих оглушительным лаем псов.

Под стать тем немногим, которые уже повидал Севка в дороге, оказалось и село Гусаки, где живет Егор Лукич Ржаных, Севкин хозяин. Срубленные из толстых лиственниц дома в один, а то и в два этажа поставлены на века. Просторные, украшенные резными наличниками, они говорят о достатке и внушают уважение.

Двухэтажный, под железной крышей дом Севкиного хозяина стоял суровый, нахмуренный. Это был старый дом, рубленный еще дедом Егора Лукича. Давно не мытые окна в зеленых наличниках смотрели на улицу устало, словно в мрачном раздумье. Никто не вышел встретить хозяина, не распахнул тяжелых ворот. Только черный лохматый Турбай молча вылез в подворотную щель и, подойдя к повозке, поглядел на хозяина единственным глазом, вильнул хвостом.

Года четыре назад за какую-то провинность Егор Лукич хлестнул в сердцах Турбая сыромятным кнутом — высек глаз. Но пес оказался не злопамятным — давно простил.

Крякнув, хозяин слез с повозки, стуча тяжелыми сапогами, поднялся по ступенькам крыльца, пнул скрипучую дверь в сени. Сойдя во двор, распахнул ворота, приказал:

— Заезжай!

Севка тронул коней, въехал во двор, как в крепость.

Распрягли, вкатили под поветь забрызганную дорожной грязью рессорную повозку. Севка подхватил хомуты, повесил на вбитые в стену колышки, оглянулся.

— Так! — одобрительно кивнул Егор Лукич. — Погодя напоишь коней, а сейчас пойдем в дом.

В сенях на затоптанном крашеном полу играл с котятами мальчик лет трех в нахлобученном косматом треухе. Гладил котят, подзадоривал и хохотал над их проделками. Но когда отворилась дверь, мальчик испуганно оглянулся, примолк.

— Опять ты под ногами, Назар, — с досадой проговорил Егор Лукич и махнул рукой. — Горе луковое…

Мальчик не ответил. Зябко поежился и потупил грустные карие глаза.

— Хворый, — объяснил хозяин. — Четвертый год пошел, а еще не ходит и не говорит. Уж лучше бы господь прибрал, все равно не жилец.

В кухне, возле большой закоптелой печи, ссутулившись над лоханью, стирала белье высокая худая женщина. Пахло щелоком, над лоханью клубился пар.

— Собери-ка поесть, Степанида, — приказал Егор Лукич. — Да поживей! Напустила туману на весь дом.

Женщина выпрямилась, молча поглядела на Егора Лукича, перевела взгляд на Севку.

— Это еще кого привез? — спросила баском. — Комиссара, что ли? Вон какая звездища на шапке.

— Работника привез. Тебе в помощь. А то ведь ты меня, считай, перепилила.

— Работника? — с издевкой переспросила Степанида. — От такого сопливого работника толку, как от полыни сладости.

Севка смолчал.

— Насчет толку — это не бабьего ума дело, — повысил голос хозяин. — Тащи-ка на стол. Или не слыхала?

Вытерла Степанида фартуком большие, покрасневшие от горячего щелока руки, взялась за ухват. Хозяин повел Севку в чистую горницу.

— Пулемет, а не баба! — кивнул он в сторону кухни. — Ей слово, а она — ла-ла-ла! Братняя жена. Меньшого брата, Макара. Помогает мне по хозяйству. На работу, правда, люта, но и на язык тоже… Чистый пулемет.

Егор Лукич сходил в чулан и вернулся с бутылкой водки. Усевшись за стол, встряхнул бутылку, поднес к глазам:

— Слеза! Это еще николаевская. Но ты, Савостьян, как говорится, на чужой каравай рот не разевай — на выпивку не рассчитывай. Потому как не в гостях у меня. Это крепко запомни.

— Что вы, Егор Лукич! Я и не пью вовсе, — покраснел Севка.

Вошла Степанида с большим закоптелым чугуном щей. Налила полную миску хозяину, а Севке — миску поменьше, тоже полную. Жарких, обжигающих щей, в которых плавали хлопья растолченного свиного сала!

Егор Лукич выпил полный стакан водки, поморщился, утер усы и, крякнув, начал хлебать щи.

Взял и Севка деревянную ложку, зачерпнул, остудил, вытянув губы в трубочку, отведал. Эх, и хороши!

Скрипнула филенчатая створка двери, показалась большая круглая голова Назарки. На четвереньках он преодолел порог, подполз к Севке, ухватился за штанину и встал на кривые ноги. Севка поднял его к себе на колени:

— Хочешь есть, Назарка?

Повернул голову, глянул на Севку большими грустными глазами, кивнул.

— А ты скажи: «Ха-чу!»

Назарка снова поглядел на Севку, помедлил и повторил:

— Ха-цу!

Переглянулись Егор Лукич со Степанидой: Назар заговорил!

Севка зачерпнул щей, остудил, пригубил сперва сам, не горячо ли, и поднес Назарке. Тот хлебнул.

— Вкусно? — наклонился к нему Севка.

Кивком ответил мальчик: мол, вкусно!

— Нет, ты скажи: «Да!»

Помедлил Назарка, опять поглядел на Севку, хлопая густыми ресницами, и произнес:

— Ва!

— Не «ва», а «да»! — поправил Севка и, погладив неровно остриженную ножницами большую Назаркину голову, начал кормить его с ложки. Назарка ел, причмокивая.

— Скажи на милость! — удивился отец. — То было хоть силком в него вливай, в заморыша, а сейчас вон как трескает.

— А он и не заморыш! — возразил Севка. — Он хороший. Правда, Назарка?

— Пвав… Пвав… — Мальчик застеснялся и спрятал свою круглую голову у Севки под мышкой.

Что-то словно дрогнуло, затеплилось в суровом лице хозяина. Иначе как-то посмотрел он на сына, на Севку. Хотел уж было пододвинуть стакан, налить Севке ради первого знакомства «николаевской». Но раздумал. Налил себе и залпом выпил, запрокинув голову.

— Живем не как хочется, а как бог велит, — повел разговор захмелевший Егор Лукич. — Побудешь в Гусаках — всяких былей и небылиц наслушаешься. К примеру, про меня. Да и про все наше семейство… Больше небылиц, потому как люди завидуют. А чему тут особенно завидовать? Если не лодырь да с головой, то в нашей стороне любой может прожить безбедно. Скажу тебе без утайки: тут куда ни плюнь — повсюду серебряные рубли, а то и золотые червонцы рассыпаны. Только не будь слеп да умей подбирать… Земля хлебородная, реки полны рыбы, а про тайгу и говорить нечего. Правда, надо с умом. Ты спервоначала выжги тайгу, потом раскорчуй, распаши и будешь с пирогами. Но если ты дурак — не видать тебе пирогов. Пока пирогов дождешься — у тебя от натуги пуп развяжется, наживешь грыжу, будешь кровью харкать. Тайга, она тоже не родная мать…

Из рассказа хозяина явствовало, что дед его, Демьян Ржаных, не был дураком и потому стал первым в Гусаках хозяином.

Вышел как-то Демьян Ржаных среди ночи с фонарем коней проведать. Видит: над головой сквозь сено, наметанное на жерди, чья-то нога торчит, обутая в растоптанный лапоть. Он — в горницу, двустволку со стены, взвел курки и снова в хлев: «А ну слезай, варнак, сейчас стрелю!»