Анатолий Соболев - Рассказы о Данилке

Вдруг отец торопливо и в то же время осторожно приседает, опускает клетку с подсадной на кочку и шепотом говорит:

— Держись крепче.

Данилка, вцепившись в отцовские уши, замирает. Обострившимся зрением видит, как застыла в стойке Зорька. Отец вскидывает ружье. И в тот же миг с маленькой, блестевшей багряной сталью лужи тяжело взмывает птица. На потухающей полоске зари она кажется черной и непомерно большой. Гром и пламя выстрела оглушает и ослепляет Данилку, он чуть не падает с плеч отца. Отец делает несколько торопливых шагов и опускает Данилку на твердую землю.

— Испугался?

Данилка плохо соображает, в голове гудит, глаза совсем не видят. Его слегка подташнивает.

— Ну-ну, очухайся. — Отец смеется и треплет сына за плечо.

Данилка стал различать предметы и видит, как подбежала Зорька, держа в пасти птицу, крыло которой волочится по черной земле.

— Смотри какой! — говорит отец, и голос его преисполнен восторга и гордости. Осторожно высвободив из пасти Зорьки птицу, подает сыну.

Это селезень! Тот самый, который прилетал к крякве! У Данилки захватывает дух. Селезень тяжел, мокр, еще теплый, пахнет сырью и порохом. Одна дробинка прошила клюв и выбила глазок.

Данилке невыразимо жалко красавца селезня, перья которого еще по-живому светят в отблеске догоревшей зари, а глазок, подернутый мутью смерти, неотрывно смотрит на Данилку. К горлу подкатывает комок, и Данилка никак не может его проглотить. Отец замечает состояние сына, и виноватая нотка звучит в его голосе:

— Ну-ну, чего ты!

— Зачем? — с отчаянием в голосе спрашивает Данилка и всхлипывает. — Зачем?

— Ну-ну… — повторяет отец. — Я думал, ты мужик, а ты…

— Я… я… я мужик, — заикаясь, выговаривает Данилка и заливается горькими слезами.

Отец молча закидывает за спину ружье, берет клетку с подсадной, и они идут к Гнедку, который высится невдалеке горой на фоне гаснущего света зари над низким горизонтом. Гнедко призывно ржет, нетерпеливо переступая с ноги на ногу.

Отец молча запрягает лошадь, а Данилка стоит горький и несчастный, маленькое сердце его переполнено жалостью к погибшей птице. Отец бросает тушку селезня в ходок — она глухо стукается, и этот тупой удар снова отзывается в сердце Данилки болью и какой-то не имеющей оправдания виной его, Данилки, перед этой свободной, гордой и прекрасной птицей, которую они обманывали то подсадной, разжиревшей и ленивой кряквой, то дурацкими чучелами, то шалашиком-скрадком и, наконец, убили в тот момент, когда птица была уверена, что взлетает в небо, в простор.

Едут молча. Данилка отодвинулся от отца и старается к нему не прикасаться. Он не любит сейчас отца, убившего селезня. Отец тоже хмур. А Гнедко охотно несет их домой, чуя теплую конюшню и овес. И впереди, на темном фоне неба, выделяется еще более темный живой холм. Конь довольно всхрапывает, но Данилка все равно знает, что Гнедко злой и своенравный жеребец. Он всегда зло прижимает уши к голове и кусает лошадей на конюшне. У Данилки в сердце возникает неприязнь к этому красавцу жеребцу, и к Зорьке, которая неслышным серым пятном скользит рядом с ходком, и к уснувшей глупой крякве, ко всем злым-недобрым на свете. Он вдруг вспоминает деда Савостия и думает, что завтра, как настанет утро, он побежит к доброму конюху и пожалуется ему на всех. А еще они поведут старого мерина в кузницу подковать, и уж тогда никому — отцу тоже — не дадут угнать старую добрую лошадь на живодерню.

В сумраке бегут навстречу темные холмы, дуга, высоко вздернутая в небо, задевает за слабо светящуюся россыпь звезд. И непонятное чувство томит Данилку, наполняет сердце горечью и жалостью, будто потерял он что-то очень дорогое и невосполнимое.

Как он уснул, Данилка не помнит, только почувствовал сквозь сон, что ходок остановился и мать с отцом перешептываются.

— Говорила тебе, не надо брать.

— Просился же, — оправдывается отец.

— Просился! Мало ли что просился. Не для детей эти ваши охотничьи убийства.

— Ну, ты тоже скажешь — убийства, — не очень уверенно сопротивляется отец. — Подрастет, все в порядке будет. Охотником станет.

Отец ошибся. Данилка не стал охотником. Данилка вырос, ходил даже на охоту, но так ни разу и не выстрелил. Выбитый глазок селезня все время глядит ему в душу. Данилка не забыл, как остановилось у него в ладонях сердце вольной, обманутой птицы.

Вот и приспела макушка красного лета — июль! Совсем потеряли покой деревенские мальчишки, потому как в поле да в лесу накрыта скатерть-самобранка, приготовлен щедрый ягодный стол. Поплыли над землей сладкие запахи. Налилась солнцем крупная земляника, сама в лукошко просится. Слаще да душистее ягоды не сыскать. Хоть и неспоро собирать ее на пологих холмах, а под солнышком, в полдень да зной и совсем не легко, но все равно клади по ягодке — наберешь кузовок. Вот-вот и черемуха доспеет, набрякнет черной сладостью, а там малина пойдет, смородина, кислица, костяника… Чем только не одарит теплая ласковая земля! Успевай ладошки подставляй.

Спозаранку — еще и роса не обсохла, и солнышко только глаза протерло да приподнялось, спросонок поглядывая на землю и прикидывая, вздремнуть или уж и за работу приниматься — мальчишки шумной ватагой уходят за околицу, в степь, на волю вольную.

Раным-рано под окошком у Данилки раздается переливчатый свист. Данилка, бросив пить молоко, выскакивает на крыльцо, а вслед мать окликает:

— Погоди, непутевый! — И сует ему в руки берестяной туесок под ягоду. — Да хлебушка возьми, проголодаешься.

Вместе с горбушкой ржаного собственной выпечки хлеба дает зеленые перья лука и яичко, сваренное вкрутую. Неохотно, но берет Данилка, знает — без еды мать не отпустит.

У крыльца Ромка и Андрейка переминаются с ноги на ногу, как застоялые кони, готовые с места взять крупной рысью.

— Осторожней там! — строго наказывает мать. — Ноги не порежь, да на глубину не лезь, не суйся куда попало!

— Ладно, — недовольно отмахивается Данилка.

Именно этим будет он заниматься день-деньской: лазить по деревьям, нырять в омут, бегать сломя голову по степи.

Вот отец, он понимает Данилку. Вон он дрова у сарая колет. Перестал махать топором, смотрит на сына и его дружков усмехаясь. Высокий, ладно скроенный и крепко сшитый отец поглаживает рыжеватый ус, и на лице его поблескивает пот — напластал целую поленницу. Отец завсегда так: еще солнышко не проклюнется — наколет дров и уйдет в райисполком до вечерней зари, или в район укатит на неделю. Редко видит его Данилка.