Сигбьерн Хельмебак - Андерсенам - Ура!

— Как, по-твоему, сыграют «Фригг» и «Люн»? Это спросил Коршму, сидевший в кассе рядом.

— Мяч круглый, — ответил Хермансен и стал заполнять карточку.

Ветер с моря трепал листья развесистого ясеня во дворе Андерсенов. Когда начинали раскачиваться ветки, ясень словно оживал, становясь похожим на огромное зеленое облако, плывущее по небу. В листве проглядывало что-то темное и нескладное: площадка, сбитая из деревянных досок и огороженная перилами. Немного выше висели два гамака.

Это было личное убежище Туне, еще с детских лет; она отстаивала право на свободу личной жизни, и даже младшие сестры не имели права забираться туда без спроса. Но Эрик мог приходить и сидеть там, когда хотел.

Туне лежала в одном из гамаков, а Эрик сидел и щекотал куриным пером ей под носом. Уголки рта чуть дрогнули, и она лениво отмахнулась рукой. Он воткнул перо ей в волосы, темно-каштановые, тяжелые, как у матери.

— Ты ведь не спишь! — ровное посапывание Туне было слишком правильным, чтобы его обмануть. На кофте он разглядел дырочку и, взяв за нитку, стал тянуть, распуская вязку. Туне вскочила.

— Перестань, балда, это же мамина! Бог ты мой, что она скажет?

— Интересно, что мне скажут в школе, — угрюмо сказал Эрик.

Она оторвала нитку и стала оплетать пальцы, играя «в узоры». Эрик уселся на краю гамака и смотрел на ее пальцы, создававшие все новые и новые узоры из нитки.

— А что тебе скажут?

— Не знаю.

— А что ты скажешь, если спросят?

— То, что обычно говорят в таких случаях. Пойду к классному руководителю и скажу, что, к сожалению, сегодня я немного опоздал. К сожалению! Извините!

— А если спросят, где ты был?

— Скажу... Вот слушай, что я скажу. На свете есть вещи очень важные и не очень, — он прерывисто вздохнул. — Самое важное — это быть вместе с тобой.

Он хотел ее обнять, но Туне вытянула вперед руки, перекинув нитяной узор на его пальцы, и они стали играть вдвоем.

— Так на Яве тоже делают. Я видела в кино.

— На Яве?

— Если двое влюблены друг в друга, то могут сидеть так целую ночь, играть и смотреть друг другу в глаза. И ни слова не говорить.

— Вот уж чепуха!

— Ты считаешь это чепухой?

— Да ты что! Я мог бы просидеть здесь целый день, но надо в школу.

— Ты расскажешь и про меня тоже?

— Кому это?

— Своему классному руководителю. Ведь скажешь, что был со мной?

— Неужели ты думаешь, что я об этом стану рассказывать? Ты это серьезно?

— Что же ты скажешь?

— Э, придумаю что-нибудь. Будильник сломался. Температура. Автобус не ходил. Мало ли. Ты так серьезно к этому относишься?

Туне разорвала нитку.

— Врать нельзя. Во всяком случае, о нас!

— Нет, врать надо. Представляешь, что получится, если говорить все так, как есть на самом деле? Что делал, думал сделать и хотел бы! Как ты считаешь, что бы мне сказали дома? А в школе? Если бы кто-нибудь узнал, например, чем мы здесь занимались?

Она смотрела в сторону.

— Нет, врать надо. Врать приходится почти всегда. О том, что тебе на самом деле хочется. Ведь все равно ничего не поймут. А если бы поняли, у нас с тобой была бы не жизнь, а черт знает что!

— Так нельзя!

Туне прислушалась к шуму листвы. Ей казалось, что она сидит внутри зеленого водопада. Она медленно вздохнула.

— Так нельзя! — повторила Туне. .

— Но так оно есть! •

— Чего тебе по-честному хочется?

— Того же самого, — смущаясь, сказал Эрик и подвинулся ближе.

Но Туне покачала головой. Он тоже прислушался к шороху листьев. Дул ветер с моря, летний бриз, и лето с шумом неслось сквозь зеленую листву. Мелькали клочки голубого неба. А ему нужно в школу!

— Э, многого хочется. Иногда, например, хочется заорать.

— Глупости!

— Нет, правда. Если у человека на душе чертовски хорошо, то ему хочется кричать. Как тогда, во вторник, у ручья. Было до того здорово, я не думал, что так может быть. В первое время было не так, но во вторник... Когда я ночью шел домой...

— Тебе хотелось кричать? — В волнении она рвала остатки нитки. — Почему же ты этого не сделал?

— Здесь? Посреди поселка? Нельзя. Подумают — сумасшедший. Вот всегда так: иной раз хочется выкинуть какой-нибудь номер просто так. Но всегда на тебя кто-нибудь глазеет и ухмыляется.

Туне смотрела на него не отрываясь.

— Ты не представляешь, как громко я могу крикнуть, — быстро сказал Эрик.

— А ты пробовал?

Он смущенно кивнул, и Туне снова с любопытством уставилась на него.

— Когда это?

— На каникулах в прошлом году. В пансионате. Когда открытку от тебя получил.

— Ну подумаешь — открытка! И всего-то я написала, что живу хорошо.

— Да.

— Я писала ее в кафе. Мы с мамой были в городе и зашли в «Пернилле» выпить кока-колы. Я там и написала. Тогда был четверг.

— А получил я ее в пятницу. Когда увидел, что она лежит на полочке у администратора и она от тебя, я...

— Заорал? — спросила она в восторге.

— Нет, что ты! Там же люди кругом. Я взял лодку, отгреб подальше, так что берега почти не видно стало, и уж тогда...

Он набрал в грудь воздуха, и Туне быстро сказала:

— Давай сейчас крикни! Здесь мы можем орать сколько влезет!

Но он медленно выдохнул. На соседней ветке висели качели, и Эрик встал на них, держась руками за веревки. Туне перелезла и встала рядом. Они стояли, прижавшись друг к другу, качели начали раскачиваться — сначала медленно, потом все быстрей и быстрей. Вокруг все свистело, листья задевали по лицу, и вдруг Эрик открыл рот и закричал. Это был высококачественный крик, начинавшийся где-то в области живота и кончавшийся высоко в небе; безудержный хохот и безоглядное счастье, сливаясь воедино, летели над крышами домов. Казалось, легкие готовы лопнуть от распиравшего их воздуха; Туне и Эрик неслись, тесно-тесно прижавшись, и чувствовали, как их неодолимо тянет вверх, потом на секунду замирали в воздухе и, падая вниз, опять издавали громкий ликующий вопль.

— Боже мой! — простонала женщина, шедшая в магазин, испуганно схватилась за сердце и хотела еще что-то добавить, но в тот же миг раздался новый вопль, еще громче прежнего. Она обернулась к фру Сальвесен, которая убирала с балкона постельное белье.

— С этим нужно кончать!

— Это варварство, — сердито ответила фру Сальвесен, сворачивая простыни и перины вместе. Ей тоже хотелось кричать. Она стояла, зарывшись лицом в белье, белое, чистое, только что выстиранное и ничем не пахнущее, и вдруг вцепилась в перину зубами. Но тут же взяла себя в руки. Пошла в спальню. Ее кровать и кровать мужа стояли вплотную, и это почему-то ее разозлило. «Варварство», — пробормотала она и пнула одну из кроватей с такой силой, что та стала наискосок. Крик доносился даже сюда, и фру Сальвесен резко захлопнула балконную дверь.

Монтер из энергетического управления нерешительно топтался у забора Андерсенов. Из засаленной папки он вытащил какую-то бумагу, сверил запись с фамилией на почтовом ящике и, убедившись, что попал по нужному адресу, двинулся вперед. Потом остановился и недоверчиво взглянул на почтовый ящик еще раз. Осторожно сунул туда палец и, увидев на нем красное пятно, понюхал. «Кровь!» — пробормотал он и зашагал по дорожке. Из дома доносилась тихая песня. Было слышно кудахтанье кур и похрюкивание свиньи, и поскольку сам он родился в деревне, это его немного успокоило. И ослов тут держат, что ли? Короткие скрипящие звуки, слышавшиеся из-за дома, очень напоминали ослиный крик. Монтер ездил туристом на Майорку и слышал там, как кричат ослы. Но, свернув за угол, он, к своему разочарованию, обнаружил, что такие звуки издает старый насос. Какая-то девчонка качала воду. У стены стояла наполовину налитая ванна, и там плескалась маленькая девочка. Она была в одежде и пыталась поймать рыбок, сновавших по ванне, но это ей никак не удавалось.