Екатерина Боронина - Удивительный заклад

В самом деле, случай был редкий: из нашего города мало кто ездил в Вологду.

Попросить у кого-нибудь взаймы было дело безнадёжное, да и кто бы поверил мне или Сёмке. К тому же необходимо было всё дело хранить в строгой тайне от взрослых, чтобы не выдать Сёмкиных планов насчёт бегства в Америку. За такие намерения хозяин непременно вздул бы его или — хуже — заявил бы в полицию.

— Вот беда! Через неделю будут деньги… — продолжал жаловаться Сёмка. — А теперь всё пропадёт. Выучил бы американский и поехал, пока тепло. Зимой-то куда двинешься? По дороге замёрзнешь…

Меня всё больше и больше одолевало желание помочь Сёмке, но как, как?

— Слушай, Сёмка! — наконец сказал я. — У меня в копилке есть рубль. Вот только…

— Да что рубль! Не поможет! — махнул он рукой. — Видно, на роду мне написано — не бывать в Америке… — И Сёмка, который не плакал даже тогда, когда хозяин в сердцах или под пьяную руку больно рвал ему уши, вдруг заплакал самым жалким образом, как плачут совсем маленькие дети.

Этого я уже выдержать не мог. Я почувствовал к нему такую жалость, что был готов в эту минуту на что угодно, только бы помочь ему.

«У бабушки в нижнем ящике комода лежат три рубля. Она должна отдать их Храниду за перезаклад отцовских часов двадцатого… Сёмка получит деньги от хозяина раньше… Не позже субботы! — подумал я. — До девятнадцатого бабушка денег не хватится. А что, если?..»

На мгновение мне самому стало жутко от этих мыслей. Ведь деньги были приготовлены на перезаклад отцовских часов. Самой ценной вещи в доме! Но Сёмка продолжал горько плакать.

— Сирота я… Сирота и есть! — сквозь слёзы приговаривал он.

В это время бабушка позвала меня ужинать. Схватив Снежка, я шепнул Сёмке:

— Погоди, может, я принесу деньги. Ты не реви…

После ужина я принёс выкраденные из комода три рубля и свою копилку. В столярной с помощью ножа я вытряс из копилки рубль серебром. И три рубля одной зелёной бумажкой, и рубль из копилки я отдал Сёмке в долг…

Так завязался тот узелок, от которого потянулась длинная цепочка моих бед.

В копилку я положил железные кружочки, которыми моя сестра играла в «лавочку» со своими подругами. Железки заменяли им деньги. Потом я поставил копилку на прежнее место, на угловую полочку, и, сославшись на головную боль, поскорее лёг спать. Встревоженная мать подошла к сундуку, на котором я всегда спал, и пощупала мне лоб: нет ли жара.

— Алёша, ты не бегай на улицу в одной рубашке, весна такая холодная нынче, — сказала мать, тихонько погладив меня.

Это ласковое прикосновение и тревога матери смутили меня сейчас, и я грубо ответил:

— Не мешайте! Спать хочу.

Я закрылся с головой одеялом и сделал вид, что сплю. На душе у меня было нехорошо, мутно. Услыхав, как бабушка сказала отцу: «Надо бы Алёше к празднику сапоги купить новые» — я покрылся холодным потом. А вдруг сейчас бабушка полезет в комод за деньгами? И только тогда, когда отец ответил: «Не до сапог сейчас, купим, как училище кончит» — у меня отлегло от сердца. О новых сапогах я мечтал давно, но теперь этот разговор не только не радовал меня, но, наоборот, пугал.

Ночью мне приснилось, что Снежок опять пропал и мать находит его в моей копилке. Снежок жалобно мяучит, а отца нет дома — и открыть копилку нельзя. Мать плачет, она боится, что Снежок задохнётся в копилке, и просит меня побежать к отцу за ключом. А я, вместо того чтобы идти на почту, почему-то оказываюсь в столярной, и мы с Сёмкой играем в «ножички». Вдруг я слышу крик матери, бегу домой и узнаю, что Снежок задохся. Тут я проснулся от стука — это бабушка выставляла зимнюю раму — и обрадовался, что уже утро и что всё это я видел только во сне…

К вечеру сестрёнка обнаружила пропажу своих железных кружочков, и бабушка долго искала их, думая, что нечаянно куда-нибудь засунула кружочки во время предпраздничной уборки. Опять я со страхом ждал, не полезла бы бабушка в нижний ящик комода, откуда я взял три рубля.

Между тем Сёмка рано утром сбегал на станцию (станция была в двух верстах от города) и вручил долговязому гимназисту деньги на покупку самоучителя. Костя обещал через неделю привезти книжку из Вологды и поклялся Сёмке, что никому не разболтает об этом. Ещё раньше, чем меня, Сёмка посвятил его в свой план побега в Америку.

А я потерял покой. Мне казалось, что вот-вот моё преступление обнаружат. В первый день пасхи в гости пришёл мой крёстный. Похристосовавшись со мной, он велел мне принести мою копилку. Я растерянно заметался по комнате, дрожа от страха, что сейчас он заметит подлог.

Когда крёстный тряхнул поданную мною копилку и железные кружочки глухо забренчали, я весь покрылся потом.

— Вот тебе, крестник, полтинник, а как экзамен сдашь и училище кончишь, — получишь настоящий подарок. Какой — не скажу пока, но доволен будешь.

Опущенный им полтинник звякнул. Этот звук, как фальшивая нота, резнул мой слух. Я даже забыл поблагодарить крёстного. Только сердитый окрик отца: «Невежа!» — напомнил мне об этом.

Потянулись дни пасхальной недели. Они казались мне бесконечными, тем более что занятий в школе не было и на каникулы нам ничего не задали. С нетерпением я ждал субботы… В субботу кончатся мои терзания. Хозяин отдаст Сёмке деньги, я положу в комод три рубля, а в копилку рубль. И никто никогда не узнает о том, что я сделал. Костя привезёт самоучитель, и мы с Сёмкой выучим «американский язык»… Сёмка убежит от хозяина и проберётся в Америку. Может быть, он скоро прославится там, разбогатеет и тогда, конечно, не позабудет обо мне, который так великодушно выручил его в трудную минуту… Я уже начал мечтать, как в один прекрасный день удивлю всех, заговорив по-американски. Больше всего мне хотелось поразить своим «американским» языком одноклассника Мишу Торопыгина. Миша знал несколько фраз по-французски и всегда хвастался этим.

Сёмка тоже был как в лихорадке. С нетерпением ждал он приезда Кости из Вологды. По вечерам мы запирались с ним в столярной, и Сёмка предавался мечтам о вольной жизни в американских прериях. Он и меня начал уговаривать отправиться с ним. Но на его уговоры я не поддавался. Мне было жалко покинуть своих, особенно мать. Из-за холодной весны болезнь её усилилась, и на третий день пасхи она совсем слегла. Вызванный доктор нашёл, что у неё ослабело сердце, и велел ей не вставать с постели.

Мать свою я очень любил, но, по мальчишеской глупости, стыдился высказывать свои чувства, особенно при посторонних. Часто я даже нарочно разговаривал с ней холодно и небрежно, чем доставлял ей много неприятных минут. Бывало, она подзовёт меня и скажет:

— Алёша, вот как поправлюсь, поедем на лето в деревню. Хорошо там! Я, когда девочкой ещё была, жила два лета в деревне у своей школьной подруги. Поскорей бы поправиться… — тяжело вздохнёт и отвернётся к стенке.