Лев Кузьмин - Быстрые кони

А дедушка молчит, лицо у дедушки каменное. Лишь на правой щеке правый ус, как бы совершенно сам, часто и часто дергается, а все остальное лицо — твердый камень. И кулаки с широкими в них вожжами тоже будто каменные.

Только вот плечом от меня дедушка едва заметно отклоняется да отклоняется, да вдруг с локтя, с полуоборота как даст по навислому сзади ружью и по лошадиной морде, как вскочит в тарантасе, как швырнет меня под ноги себе, да как закричит ужасным голосом Пчелке: «Да-ё-ошь!» — так все тут сразу и смешалось.

Ружье у конвоира, должно быть, вылетело, потому что он тоже что-то заорал; а Пчелка, словно ее ошпарили кипятком, рванула вскок и со всем нашим грузом-тарантасом понеслась прямо на тех, на двоих.

Те двое ахнуть не успели, Пчелка врезалась меж тесно стоящих поперек моста лошадей, и одна из них, ушибленная в грудь тупым торцом оглобли, скалясь и визжа, вздыбилась такою свечою, что я из-под низу, со дна тарантаса, увидел отчетливо на ее передних подковах все стесанные до блеска шипы, гвозди.

Она чуть было не рухнула этими обеими подковами к нам в тарантас, да тяжелый всадник и седло перевесили, и, заваливаясь на спину, она сама и ее седок начали медленно падать за неогражденный край моста, в дымную от глубины и от утреннего холода речку.

Что было со вторым всадником, а тем более с тем, который не устерег нас, — я разглядеть уже не мог.

Мост под нами пробренчал гулко, коротко. Пчелка понеслась теперь по свободной дороге так, что сквозь плетушку тарантаса засвистел воздух. А дедушка все не давал мне поднять головы. Он больно держал меня за плечо; он, должно быть, боялся, что вослед нам будет погоня, затрещат выстрелы, и вот все загораживал и загораживал меня собой, все подняться мне не давал.

Но выстрелов не раздалось, вослед нам летели только угрозные крики, да и те скоро смолкли. Не было и погони.

И вот, слышу, Пчелка затопала реже, сильно отфыркиваясь, перешла на ровный шаг, а дедушка перестал меня загораживать, удерживать.

— Вставай… Все! Стрелять они струсили… Тут Тяпнево близко… А вон и сами тяпневские плотники легки на помине.

И приподымаюсь, смотрю, а из-за поворота, из-за просветлевших совсем елок выкатывается нам навстречу целая ватага мужиков с плотницкими ящиками в руках, с длинными и гибкими на плечах пилами.

Солнышко на стальных полотнах пил зеркально играет, так и отсвечивает. Мужики еще издали нам машут, кричат что-то приветственное, веселое, потому что ничего еще, конечно, и не подозревают. Но когда с нами сошлись, да посмотрели на шумно дышащую Пчелку, да как глянули на серьезные наши лица, то сразу смолкли.

Дедушка стянул с головы картуз, отер расшибленным кулаком мокрый лоб, сказал:

— Ну, ребята, что сейчас было — пером не описать…

— Что такое? Что? — зашумели мужики, а дедушка им тут и объяснил: «Вот, мол, что… Банда!»

Лысый, широкогрудый, в тонкой, розовой, несмотря на утренний холод, расстегнутой чуть ли не до пояса рубахе, и такой весь удивительно квадратный мужик, что я мигом признал в нем Колю Кряжа, сразу нахмурился, сразу потянул из подручного ящика топор.

— Где они?

Другие мужики тоже полезли за топорами, а дедушка сказал:

— Ищи ветра в поле. Банда — она банда и есть. Раз не удалось, ждать ловцов на свою голову не будет.

И дедушка усмехнулся, добавил:

— Только ведь они думают: и вы теперь все по избам попрячетесь. Домой побежите.

— Вот это им — шиш! — моментально ответил Коля Кряж, подхватил с дороги ящик с инструментами, махнул мужикам: — Айда на мост! Торчать тут нечего…

Он им махнул, дедушку же спросил осторожно:

— А ты куда сейчас, Андреич? С нами? Или пока что в Тяпнево на отдышку?

Но дедушка принялся разворачивать Пчелку, ответил:

— Отдышимся, когда наработаемся… Да я ведь и в самом деле вам получку привез! Откуда вот только банда-то про это пронюхала? Я даже дома у себя о ваших денежках — ни гу-гу!

Коля Кряж нахмурился, сказал:

— Зато у нас в деревне этой получки ждали и все вслух обсуждали. А что поведаешь другу, то тут же пойдет по кругу. Вот оно и — выплыло! Но, ничего, Андреич… Мы с тобой этот мост начали, с тобой да с твоим Санькой нынче его до последнего бревнышка и завершим.

А когда мужики опять шумною ватагою двинулись по дороге вниз, то все теперь старались шагать не только поближе к нам, а и поближе к Пчелке. Все похлопывали ее, поглаживали по золотистым бокам, все Пчелку хвалили:

— Ну и лошадь тебе, Андреич, досталась, — любому коню конь! Смотри, дала такой рывок, такую пробежку, — а сухонькая! Другая бы вся в мыле была, а эта — нет! И толковая она у тебя, прямо как даже не всякий человек. Каким манером, ты сказываешь, в атаку-то ее бросил?

И дедушка в который уж раз, снова объяснял:

— А вспомнил, что она обстрелянная, боевая, и по-фронтовому, по-конноармейски вскричал: «Даешь!»

И опять все на ходу улыбались, все одобрительно покачивали головами, и лишь разговорчивый раньше Коля Кряж теперь все молчал да молчал.

Он как положил Пчелке около самой ее холки на густую гриву корявую свою ладонищу, так все, не отнимая руки, рядом с лошадью и вышагивал.

Он шел, помалкивал, о чем-то думал.

И вот, в конце концов, видно, все полностью обдумал, поравнялся с тарантасом, хлопнул дедушку по колену, отчаянно и весело уставился ему в глаза:

— Ты, Андреич, Пчелку менять собираешься, так давай меняй на моего, тоже резвого Вороного! Хочешь, сейчас в деревню сбегаю, Вороного приведу?

А дедушка тоже этак весело глянул на Колю и ответил совершенно для Коли, для меня и для всех неожиданно:

— Ты что, Коля-Николаша? Ты что, чудак? Да откуда до тебя такая нелепица, такая несуразица докатилась? Кто это тебе сказал? Да разве я Пчелку сменяю на кого? Ни в жизнь, ни за что, ни за какие коврижки!

Вот так вот Пчелка у нас и осталась, и возила дедушку на работу еще немало лет. И никогда я больше не слыхивал, чтобы дедушка зашумел на нее или хотя бы слегка рассердился.

А про тот случай дедушка тоже почти не вспоминал. Лишь только один раз, когда к нам в деревню пришло сообщение, что банду взяла уездная милиция, он сказал:

— Так и должно быть! Воевали мы по всем фронтам, воевали, — пора спокойному порядку быть и дома.

Старая бревенчатая школа темнеет под высокими соснами среди голубых мартовских снегов.

В этой деревенской школе теперь интернат для детей, вывезенных сюда из окруженного военными фронтами большого города. Конца войны дети ожидают здесь вот уже второй год. К тихому сельскому житью они, городские, привыкли тут давно, как давно и крепко привыкли друг к другу.