Василий Ледков - Метели ложаться у ног

Между песчаными буграми, поросшими пыреем, и возле приземистых домов и низких землянок в неглубоких, вырытых завихрениями ветров котлованах, заслоняемых с моря прибрежными холмами, до самого утра горели костры. Люди возле них грелись, сушили вымокшую в дороге одежду, пропитывали ворванью наконечники стрел и здесь же готовили еду.

Утром на море действительно появился трехмачтовый корабль, но… войны не случилось.

Морской разбойник встал на небольшом отдалении от берега, покрасовался, как скалистый остров, на глади воды, поднял паруса, трижды пальнул из пушек и… ушел. Растаял за спиной воды.

— Что это он? — пожав плечами, спросил Сэхэро Егор, провожавший корабль за горизонт глазами. — Ушел?!

Делюк, ожидавший настоящего боя, — он тайно надеялся, что, может быть, в самый разгар схватки появится белая нерпа и произойдет что-то необычное, — молчал, но потом всё же сказал огорченно:

— Ушел!

Прибрежные же люди думали иначе. И это было вернее: не зная подходов, морской разбойник, может быть, побоялся кошек, чтобы не сесть на мель, или… испугался множества людей, упряжек и лодок, чего не мог не видеть в подзорную трубу; но, видимо, главной причиной его ухода была все же маленькая часовенка с вознесенным крестом на круглой голове. Враг понял: этот прибрежный остров не бесхозная и безответная земля. Русь!

Задыхаясь в дыму метелей, маленький олений поезд в три аргиша медленно ползет к Сыра Хою — сердцу Большеземельской тундры. Этот вечно голубой от нетающего снега хребет издавна считается местом промысла Микула Паханзеды — человека, которого природа обидела ростом, но дала ему нечто другое, чему завидуют многие в тундре. Он широк в плечах, крепок и быстр, — до сих пор его не смогли одолеть ни соперники, ни неудачи.

А лицо у него доброе, глаза спокойные и доверчивые — кажется, они верят всему — даже тому, чего ещё нет, но обязательно будет. Они и цепкие, однако, глаза Паханзеды: под метким прищуром их уснула вечным сном не одна сотня и белых и голубых песцов.

Слава о Микуле Паханзеде давно ходит за семью реками. Говорят, его как лучшего охотника земли знают и за морем Белым, да и за Хантыйским-то Камнем [72] Хантыйский Камень — Уральские горы, Полярный Урал. произносят его имя с тайной завистью.

Всё дальше и дальше сквозь метельную муть уползает нартовый поезд — олени идут прямо и ровно, словно по компасу.

У Микула есть компас. Но охотник редко пользуется им — хранит в нагрудном кармане рубашки вместе с табакеркой, как самую дорогую реликвию. Подарил его Микулу Паханзеде русский человек в островерхой шапке с красной звездой. При встрече с друзьями, когда разговор заходит о круглой коробочке с красно-синей стрелкой, плосковатое лицо Микула расплывается в улыбке — свой компас он называет Бегающим глазом.

— Вытащу, — говорит, — глаз и… туман стелется такой, что вытянутой руки не видно, пурга или самая слепая осенняя ночь — Бегающий глаз всю землю видит насквозь.

Никто в тундре не знает лучше Микула волшебную силу компаса. Микул доверяет компасу, как себе. Пользуется, однако, им редко: он и без Бегающего глаза видит всю тундру насквозь — его олени ходят только прямо.

Олений поезд резво вылетел на лед небольшой тундровой речки Нярцо яха. Почувствовав под ногами твердое, усталые олени подняли головы, в их полных грусти глазах появилась живинка: теперь трудяги не проваливаются по самые животы в рыхлый снег — под ногами лежит полутораметровый лед, укрытый лишь тонюсеньким слоем снега, укатанного речными сквозняками. Но такая дорога кончается скоро. По отлогому берегу олени поднялись на кряж, глаза их вновь сделались мутными — олени остановились.

Через левый рукав малицы Микул Паханзеда привычно вытащил табакерку, насыпал на широкий ноготь тёмно-зеленый порошок и дернул разом двумя ноздрями. Глаза мгновенно закрылись, на щеки выкатились крупные, как дробинки, слезы. Ещё мгновение, и Микул чихнул так громко, что все четыре ноги вожака упряжки оторвались от земли одновременно, ветвистые рога качнулись, словно кусты ивняка, задетые ветром.

— Это ещё что такое, Хорей?! — крикнул Микул, обращаясь к оленю. — Разве ты первый раз слышишь, как чихает твой хозяин? Или ты о чём-то задумался? Будь что будет, а я все-таки дам тебе хлеба.

Паханзеда слез с нарты и принялся отвязывать ремни, туго натянутые. Олень поглядывал искоса. И как только в руках Микула появился кусок мерзлого хлеба, тонконогий красавец рванулся к хозяину — ласково лизнул высокий его лоб и мягкими губами осторожно взял с руки угощение; стал торопливо разжевывать лакомство. Цилиндрики его ушей вздрагивали, коротенький хвост раскланивался от удовольствия.

А тем временем две женщины — бабка Ирина, мать Микула, и Нина, его жена, — устроившись поудобнее на сугробе, обструганном ветром, смотрели на синеватую тень ивняка и толковали о чём-то. О чём? — это их дело. Пусть толкуют женщины.

Микул вытащил из-под амдера деревянную лопатку, похожую на язык зевающей собаки, размял пятками затвердевший снег и стал разгребать его. Скоро появился ветвистый зеленовато-голубой густой ягель.

— Дружище, а твой ум где кочевал? — вновь обратился к оленю Микул; по лицу разлилась довольная улыбка. — Микула Паханзеду нюх еще не обманывал. Ягель-то какой, а? Здесь, Хорей дорогой, и твой желудок будет полон. Ясно?

Он разогнулся и сказал самому себе теперь:

— Здесь можно и чум ставить. — Огляделся и добавил: — Да и пора уж…

Выбрал на кряже ровное место и крикнул вполголоса:

— Женщины! А куда ваши умы разбежались?

Те переглянулись, поднялись на ноги и пошли к своим нартам.

Когда два длинных аргиша подъехали к Паханзеде и поравнялись с ним, он поднял руку:

— Сто-о-ой!

И принялся распрягать оленей. Женщины развязывали ремни, которыми были притянуты к нартам вещи.

Олени, отряхиваясь и обнюхивая под ногами, долбя копытами снежную наледь, медленно разбредались по склону кряжа. Ветер запах душистым ягелем.

А когда Микул распряг всех оленей, то увесистые шесты и латы уже лежали на снегу — можно было ставить чум.

Бабка Ирина, несмотря на возраст, сноровисто таскала облысевшие от времени и снега шесты, ловко вонзала их в снег — шесты с визгом уходили в ледяную корку сугроба. А Нина передвигалась медленно; после каждого принесенного к будущему чуму шеста устало садилась на снег, дышала тяжело, долго. Бабка заметила это. Её сверлящий взгляд молнией впился в болезненно исказившееся лицо Нины. По обычаю тундры свекровь верховодит снохой. А бабка теперь не могла командовать снохой, и ей были ненавистны не только движения, но и каждый вздох Нины.