Василий Ледков - Метели ложаться у ног

— А и правда на морозе пьется легко.

Сидели на снегу рядышком, вытянув ноги, как умеют сидеть только женщины.

— Давно хочу сказать, — начала было Нина, потерев ладонями щеки и нос, — да трудно говорить и теперь…

Бабка хитро прищурила и без того узкие, спрятавшиеся за складками морщин подслеповатые, со слезинкой глаза, отчего их и вовсе в сумерках стало не видно, предложила вдруг:

— Выпьем ещё?

Нина повернулась к ней от удивления. А когда выпили ещё по одной, бабка потянулась довольно:

— Теперь вся согрелась. И ноги как-то помолодели — легче стали. Ну, говори, что случилось?

— Я устала, — призналась Нина расслабленно. — Все люди живут вместе, работают вместе… А мы… как волки. Даже олень гибнет, когда отобьется от стада…

— И я как-то, — призналась и бабка. — Пора нам, Нина, поближе к стойбищу, к людям…

— Да и в этом нет толку, — неторопливо оборвала её Нина. — Кочевать надоело мне, бабушка. Переедем в поселок?

— Так это… — поперхнулась на слове бабка. — Это же… Что скажет Микул? — речитативом запела она и словно бы сжалась от страха, сделалась меньше. — В поселке колхоз, а Микул…

Нина упала на колени бабки Ирины. Слезы неожиданно вновь прорвались, хлынули, она призналась сквозь слезы:

— Нет Микула, бабушка… Уже давно нет… Он пропал на войне, и даже без вести… В бумаге, которая сгорела, было написано…

Бабка замерла. В глазах у неё стало темно. Ей показалось даже, что сердце остановилось. А потом, когда увидела темную и маленькую в сгустившихся сумерках тундру, невестку, рыдавшую у неё на коленях, скрипнула зубами, столкнула невестку на снег и, вскочив, принялась трепать Нину за косы с яростью, какой Нина до сей поры не знала за бабкой.

— Как же это ты, поганая женщина, не сказала мне сразу?! — таскала она по снегу Нину, поднимала за косы и бросала на снег с силой, неизвестно откуда и появившейся.

Нина вырвалась наконец из её цепких рук, стала на ноги и, размазывая по щекам слезы, поправляя волосы под сбившимся на спину капюшоном малицы, закричала, наступая на бабку:

— А ты сказала бы при ребенке?! Сказала?!

И опять заплакала, опять упала, так и не собрав растрепанные бабкой волосы; тыкалась лицом в сухой, слежавшийся снег, загребала пальцами; обессилев, притихла, не в силах подняться.

— Дура, — сказала где-то над ней бабка Ирина. — Ну… не плачь, дурная…

Она села рядом, положила голову Нины к себе на колени, гладила по голове, успокаивая:

— Чего уж теперь… дурная… Плакать теперь надо мне, матери. Значит, я уже прожила свою жизнь, значит, пора уж и мне… к сыну… к Микулу… А тебе надо жить. Не плачь. Тебе ещё жить. Иванка надо учить…

Потом она поднялась тяжело и, тяжело ступая, пошла. Шла к оленям. Нина смотрела на сгорбившуюся и словно бы похудевшую фигуру бабки Ирины, сливающуюся с полутьмой тундры, и жалела её в эти минуты так, как ни разу, никогда не жалела свекровь.

Над тундрой висело всё то же низкое, темное небо; пахло морозом и ягелем.

Была ночь.

Нина твердо решила переехать в посёлок. Но куда своё оленье стадо девать, пока не знала. И Митька…

Она не хотела встречаться с ним — мешать чужому счастью. Но каждый раз, когда отправлялась в тундру осматривать капканы, упряжка Валея то здесь, то там вырастала у неё на пути, как из-под снега… и Нина не могла свернуть в сторону, в чём бы она накануне ни клялась. Потом Митька и Нина долго стояли под высоким небом тундры — им было хорошо. Хорошо оттого, что с неба падали освежающие прохладой снежинки. Оттого, что так велика была тундра и, сколько видел глаз, вокруг никого не было… Только жаль было каждый раз расставаться.

Не хотела встречаться с Митькой. Но… стоило ему выехать в тундру, олени словно бы сами по себе поворачивали к Сыра Хою, где ставила Нина капканы.

Хорошо ему было с Ниной. Только день был короток — Митька возвращался в стойбище поздно.

И все замечали в стойбище, что Митька полюбил в эту зиму охоту. Правда, патроны в его патронташе чаще оставались нетронутыми — охотился Митька пулей, он не терпел капканов, не выносил возни с ними. Но и песца не привозил в чум.

Видя неудачи мужа, Марина жалела его. Она знала, что Митька ездил далеко. Но когда он возвращался поздно и ложился, позабыв приласкать жену, Марине становилось обидно. Да что поделаешь? Человек устает…

В один из дней с Митькой стряслось непонятное что-то: вернулся с охоты злой, песца, как всегда, не привез — стрелял в трех, пули стороной пошли. На вопросы отвечал раздраженно. Марина видела Митьку таким первый раз.

— Что с тобой, Митя? — спросила она.

В ответ Митька схватил её за косу, повалил на латы и начал трепать.

— За что, Митенька?! Милый, за что?! Что с тобой?.. — заголосила Марина.

— Молчи, негодная! Растоптала все мои вещи, и удачи у меня теперь нет!

Марина замолкла: женщина всегда виновата… лучше молчать. Митька выпустил её косы, покорность жены обезоруживала его и прежде. Но на всякий случай прикрикнул:

— Приготовь сейчас же нибитензь! [79] Нибитензь — предмет для очищения от грехов и погани.

Марина притащила торат — высушенный кусок оленьей прямой кишки, лоскут бобровой шкурки, несколько кристалликов ладана и всё это положила на сковородку. Насыпала в сковородку сухих древесных углей, оживила их, и чум наполнился непонятным, но приятным ароматом. Вскоре угли и ладан начали потрескивать, а торат стал щелкать, как кипящий жир.

— Готово, — сказала Марина и бесшумно удалилась на другую половину чума.

Митька вскочил и, нашептывая «кав-кав-кав, кав-кав-кав», перешагнул через сковородку с нибитензем трижды и каждый раз при этом поворачивался через левое плечо.

— Не смей больше перешагивать через мои вещи, поганая женщина, — погрозил он кулаком жене, закончив ритуал снятия грехов и погани со своих вещей.

Марина молчала. Что скажешь мужчине? Она была занята своими делами и на Митьку не смотрела.

— Убери! — раздраженно крикнул он, опустившись на постель, подвернув под себя ноги.

Марина вынесла сковороду из чума, внесла два мороженых сига и положила на стол.

— Ты что, нечищеной рыбой теперь меня будешь кормить?! — вспылил вновь Митька.

Марина виновато посмотрела на него.

— Я же не говорю — ешь…

Она взяла обе рыбины, подержала над пламенем. Сиги заслезились; жир капал в костер, запахло рыбой. Сняв кожу с рыбин, Марина положила их на стол. Митька улыбнулся. Но и за ужином, и весь вечер потом молчал. А когда наступило время ложиться спать, он всё так же молча лег и повернулся к жене спиной. Марина хотела погладить Митьку по голове, но он отбросил её руку. И опять ничего не сказал. Сердце у Марины сжалось. Она не могла понять, что случилось, А Митька за всю ночь так и не повернулся к ней. И ночь для Марины была холодной и долгой.