Василий Ледков - Метели ложаться у ног

— Дай попробую.

Я отрезал не очень жирный кусок, макнул его в кровь и подал с кончика ножа прямо в зубы. Лида долго ходила с ним, жевала его и всё же выплюнула, сказав:

— Очень знакомый вкус… Я часто разбивала нос в детстве.

Она хотела добавить что-то ещё, но тут подошла Авдотья — подала нам дымящиеся, поджаренные на огне ребра.

Теперь Лида ела, не глядя ни на кого, а когда упало на землю голое ребрышко, она выпрямилась, вытерла платком губы и… ничего не сказала.

— Значит, сказки собирать приехали? — обратился к нам Иван.

И нам показалось, что в голосе его прозвучала ирония.

— Утром мясо, днем мясо, вечером мясо — надоедает… — сказал он и угостил нас нельмой. — Небось, вкусная рыба? Я из поселка привез. Говорят, один план наши рыбаки уже выполнили.

Вскоре мы убедились, что не совсем правильно поняли отношение хозяина чума к сказкам. Песня Ивана была длиннее, чем августовский день в тундре. Он пел негромко, но так задушевно, что казалось, героем легенды был сам поющий.

Хорошо пел Иван. Песня его — что река в половодье. Разве оторвешься хотя бы на миг, если что ни слово, то образ, что ни предложение — оригинальная мысль.

Все люди стойбища собрались в чуме Ивана. Певец умел заинтересовать слушателей. Песнь его лилась стройно. Все слушали с напряженным вниманием. Порой, казалось бы, встречалась совсем незначительная деталь, но затем, когда в жизни героя проходил целый период времени с массой событий, эта же деталь становилась центром повествования и в то же время исходной вехой к новым подвигам героя.

Иван пел и время от времени пояснял непонятные, уже устаревшие слова и выражения. Тогда он, обращаясь к нам, ронял задумчиво:

— Это чтобы было понятно вам.

Лида ревниво следила за бобинами и индикатором «репортера». А я был рад и горд за пути-дороги родной мне Большеземельской тундры, которые вели нас с Лидой к людям, к их сердцам с чудесными песнями. А песен в любом чуме — что куропаток в тундре.

Песня Ивана Лагейского текла плавнее, чем реки по Варандэйской равнине, которая казалась шире неба, и звучала сильнее, чем прибой Баренцева моря. Герой сюдбабца [82] Сюдбабц — героическая, богатырская песня, былина. — Нохо Нгацекы. Он, батрак трех братьев-многооленщиков, пустозеров, пас оленей недалеко от Болванской губы. Нохо пел о пережитом:

И вот однажды вдоль берегов рек потянулись на север аргишами проталины. Нохо увидел на льду Болванской губы живые темные точки. «Не часть ли оленьего стада отбилась?» — подумал он и выехал с четырьмя прицепами грузовых саней на лёд залива. Но там были не олени — нежилось под весенним солнцем стадо морского зайца. Не упускать же такой случай! Нохо решил поохотиться. Он так увлекся, что не заметил, как тронулся целиком весь лед залива и вместе с ним вынесло его в море.

Два с половиной года Нохо Нгацекы жил на плавучей льдине. Когда было съедено мясо всех шестнадцати оленей, он спасался от голодной смерти мясом морского зайца и нерпы [83] Ненцы ели мясо морского зверя только от большой нужды. . К счастью, льдину прибило к припаю, и Нохо добрался до людей, до тепла живого огня где-то за морем Тетивы — Енисеем. Но куда деться человеку, если у него только две руки, две ноги и голова на плечах? И Нохо батрачил у новых хозяев. Он готовил дрова, носил воду, караулил оленей и пел об этом в своих песнях:

Так шли дни, месяцы и годы. И всё же через десять лет Нохо Нгацекы отправляется в путь к родным печорским местам.

Но вот взвихрился снег, и выросла на просторе оленья упряжка. Она летела прямо на Нохо. А в ста саженях до Нохо ясавэй [84] Ясавэй — в данном случае управляющий упряжкой и хозяин земли. Я — земля, савэй — суффикс обладания. Я + савэй = обладающий землей. остановил оленей и выхватил из-под амдера боевой лук.

Достал свой лук и Нохо Нгацекы. Запели стрелы. Стреляли день, два дня… три недели. Нохо Нгацекы ловил летящие в него стрелы левой рукой и отправлял их обратно. Левой рукой же хватал летящие в него стрелы и отправлял их обратно и противник Нохо Нгацекы.

Наконец неизвестный бросил на нарты свой лук и пошел к Нохо. Бросил лук и Нохо. Завязалась борьба не на жизнь, а на смерть. Дернет на себя Нохо противника — земля под ногами того обнажается до мертвых трав. Дернет на себя Нохо противник — под ногами Нохо сугробы ползут вместе с мёрзлым дёрном. На исходе седьмой недели под ногами бойцов хлынула из-под земли на снег голубая глина…

Иван долго пел — с утра до заката, но песне его ещё не было конца. А когда небо усеялось звездами, опоясали чум сполохи, Лида спросила:

— Много ещё до конца?

— Много. Ещё примерно… Нет, намного ещё больше, чем слышала, — спокойно ответил Иван.

Потом посмотрел на нас и о чем-то подумал.

— Может, на сегодня хватит? — неуверенно спросил он и тут же поправился: — Нет. Ещё немного. А завтра вторую половину начнем. С утра. Ладно?

В это время на времянке горлышко чайника затянуло комариную звень, и хозяин пригласил всех к столу.

За чаем мы не забывали о песне. Вспоминали яркие случаи из жизни Нохо, удивлялись его ловкости, силе, уму и воле.

— Да-а! Два с половиной года на льдине… — протирая глаза, говорил шестидесятилетний старик Явтысый. — Это много. Ой как много! Я всю жизнь ходил на морского зверя, всё бывало, были и самострелы, тонул в ледяной воде, но, видимо, счастье меня не обошло стороной: ни разу не приходилось плавать на льдине.

— Я бы, наверно, умер со страха, — продолжал речь отца сын старика от четвертой жены Егор Явтысый. — Надо же так! Вот ведь были люди-то раньше…

Лида с напряженным вниманием слушала разговор. Я переводил ей и текст песни, и слова говорящих.

А после ужина, когда была убрана посуда, песня Ивана Лагейского снова полилась. Слушали её старик Явтысый и его сыновья Егор и Ермолай. Слушали песню хозяйки чума Авдотья, Саване, Ламдоне, Августа и пастухи Петр Талеев и Егор Лаптандер. Ну и мы, конечно, с Лидой слушали. В чуме хозяином была только песня. Время от времени мы поддакивали певцу и, восхищаясь неожиданным образом, поворотом мысли, удалью героя, цокали языками. Это так положено, чтобы легче пелось и чтобы певец мог знать, не спят ли слушатели.