Игорь Ефимов - Таврический сад

Кругом был лес муравьев, потом начался лес птиц. Муравьи смотрели на нас из муравейников своего леса, бегали по деревьям, по листьям, падали на дорогу, чтобы нас укусить, но в общем-то относились к нам равнодушно, только как к еде. Зато птицы подняли такой крик, будто мы пришли и сразу исковеркали им всю жизнь: они пищали, каркали, тыкали, трясли над нами ветки, залетали между рядами, а мы подпрыгивали за ними и передразнивали, махая руками. Возы ползли из солнца в тень и снова на солнце, соломины высыпались из них по одной, падали нам под ноги и повисали на ветках и сверкали там, как елочные украшения; и вот, наконец, слева открылась свободная дорожка, мы свернули на нее и бросились врассыпную — будто занимать места, будто в таком лесу могло чего-то не хватить.

Регина Петровна громко звала нас назад — успокоиться и поговорить, — но мы не могли успокоиться и не хотели говорить. Нам надо было что-то поскорее сделать со всеми этими соснами и березами, мхами и лишайниками, с грибами, травой, с болотами, кочками, клюквами, с паутиной, натянутой, как мишень; с пеньком, облипшим смолой и опилками; с кустами черники, похожими на маленькие яблони с синими яблоками, — но что, что с этим нужно делать?

Я выскочил на какую-то поляну, посыпанную желтыми цветочками, и увидел на ее краю один большой и красный.

— Эй! — закричал я. — Сюда смотрите, сюда!

Но никто не прибежал на мой крик, каждый сам кричал: «Смотрите, смотрите!» Я мучился с этим цветком в одиночку, я приседал и заглядывал на него снизу, я трогал его пальцем, наклонял к земле, а он снова распрямлялся наверх, я нюхал его, я дул на него, как его собственный отдельный ветер, но все это было не то. Может быть, мне было бы легче, если б я знал его название, но я не знал его названия. Тогда я сорвал его и понес кому-нибудь дарить, но мне жалко было его дарить.

Потом я незаметно оборвал на нем все листья.

Потом стебелек.

Потом забрал в рот и пососал.

Потом оторвал один лепесток и осторожно покусал его зубами. Потом все остальные.

Потом съел то, что у меня осталось.

После этого я лег спиной в траву, раскинул руки и лежал там, как самый пьяный человек; голова у меня болела и кружилась, во рту было горько, и я не помнил, откуда я сюда свалился, что на мне надето и из какого я отряда, не соображал, что мне делать дальше и нужно ли вообще что-нибудь делать — или только лежать так и смотреть не отрываясь на лесное небо.

В лесу было очень хорошо и каждый день по-новому, но в перерывах мы все же выходили из леса в лагерь, чтобы поесть или позаниматься спортом под командой Коминтерна Сергеевича, нашего физрука. Он становился на краю стадиона и кричал в синий рупор: «Прыгуны, сюда!». И все прыгуны сбегались к нему с разных концов леса и прыгали один за другим все выше и выше, а потом все ниже и ниже; и когда они уже ничего не могли перепрыгнуть, он прогонял их обратно в лес и вызывал, например, бегунов, и бегуны бегали у него по прямой дороге-туннелю, увешанному соломой, все быстрее и быстрее, а потом все медленнее и медленнее, если смотреть по секундомеру, и так было со всеми. Я был записан в секцию футболистов, во вратари, и Коминтерн Сергеевич с первого удара подтвердил, что у меня, безусловно, инстинкт и что он из меня душу вынет, мне это так даром не пройдет. Он гонял нас по стадиону до потери сознания, и каждая тренировка кончалась тем, что, упав на мяч, я вдруг чувствовал, что не могу уже подняться, и просил кого-нибудь знакомого выкатить меня подальше из ворот, чтоб дать место следующему.

А знакомых у меня теперь был полный лагерь: куда ни повернись, всюду они мелькали. Уже на второй день после приезда, с утра, я перестал быть новеньким и знал всех в нашем отряде, и меня тоже многие знали и запросто звали Горбачем. Мы сидели в столовой за пустыми еще столами без завтрака и от нечего делать кричали друг другу:

— Антонов!

— Чего тебе?

— Ха-ха. Ничего. Проверка слуха. И меня тоже кто-нибудь звал:

— Горбачев! — и я с удовольствием отвечал «чего?», хоть заранее был уверен, что тоже ничего серьезного, — такая же проверка. Сначала мне это очень нравилось, но быстро надоело. В общем-то, явная глупость. Я начал незаметно оглядываться, искать, где Волков, и интересно, злится он еще на меня или забыл. Они с Котькой сидели на первом столе, кашу им уже принесли, и они кормили друг друга с закрытыми глазами.

Нет, лучше бы они сразу опрокинули на голову всю тарелку!

Невозможно было смотреть, как каша течет у них по щекам и подбородкам, а они все тычут друг друга ложками в нос, глаза, в шею — весь их стол колотился головами и плакал от смеха, пока Регина Петровна не прогнала обоих умываться. На Волкова умывание никогда не действовало, он его ничуть не боялся. Его посадили за отдельный стол, и он сидел, вроде бы тихий, наказанный, и смирно ел из новой тарелки, но только Регина Петровна отворачивалась, он доставал зеркальце и начинал пудриться. Он макал в солонку скомканный платок, потом дул на него и хлопал себя по лицу, заглядывал в зеркало, закатывал глаза, надувал щеки, — мы уже не могли, мы визжали и зажимали друг другу рты, а Регина Петровна оглядывалась и ничего не могла понять. Наконец двое поперхнувшихся встали со своих мест и, красные и согнутые, ушли кашлять в лазарет, только показали Волкову кулак по дороге. Регина Петровна убежала за ними, потом вернулась и сказала:

— Волков, Волков, ну что мне с тобой делать? Поставь себя на мое место.

Волков вздохнул и покачал головой, будто хотел сказать, что он, конечно, виноват и готов на всякие мучения, лишь бы не становиться на ее место.

— Иди в палату. Ты останешься без купанья, — сказала Регина Петровна и отвернулась от него.

Волков встал, забросил себе на голову тюбетейку и ушел. Он никогда не спорил и не кричал, как другие: «А что я сделал?», «А докажите, что я!», «А вы видели?» — сразу соглашался и шел, куда велели, даже если и правда не он.

Но такого никогда не бывало, почти всегда был он или из-за него. Он без конца чего-нибудь выдумывал и изображал, но даже если он говорил серьезно, все по привычке покатывались, так что серьезно он мог говорить только с Котькой Деревянко: Котька был совершенно несмеющийся человек и засматривался на всех не хуже Толика Семилетова. Регина Петровна, если хотела Волкова страшно наказать, то рассаживала его с Котькой, и он этого очень боялся; но однажды она придумала наказание еще страшнее, и за сущие пустяки — за вопрос.

Была лекция у костра о международном положении Бразилии, и когда лектор кончил, он долго умолял всех задать ему какой-нибудь вопросик.

— Неужели я так понятно все рассказываю? — говорил он. — Разве вам все уже ясно? Нет, не может быть, чтобы ни у кого не было каких-нибудь сомнений или вопросов.