Борис Изюмский - Алые погоны

— Ты заметил, — спросил Ковалев, — у нашего химика на пуговицах кителя всегда крупинки мела, погон изломан, а левую руку он вечно держит в кармане брюк. Сразу видно — нестроевик.

Ковалев и сам имел обыкновение держать руку в кармане, но у себя это считал проявлением независимости.

— А капитан Боканов мне и как офицер нравится, — решительно заявил Семен. — Команду подает, — так чувствуешь, что команда. Если что пообещал — исполнит, это уж точно.

— Не всегда! — бросил Ковалев.

— Например?

— Например, обещал меня в город отпустить, а потом увольнительной не дал — раздумал. Я ему говорю: «Вы не хозяин своего слова…»

— Ты скажешь! — неодобрительно буркнул Семен. — Я б за твой язычок год тебя в город не пускал…

Володя достал часы, — недавний подарок генерала за стрельбы и, посмотрев, небрежно щелкнул крышкой.

До начала самоподготовки оставался почти час. Бульвар круто поднимался в гору; на верхушке ее виднелись редкие деревья. Снег, сначала круживший вихорками, теперь медленно падал большими хлопьями.

— Сема, — приостановился Ковалев, — а ваш партизанский отряд как назывался?

— Имени Суворова, — не удивился Гербов, зная манеру друга задавать самые неожиданные вопросы.

— Странно… такое совпадение, — пробормотал Володя. — А признайся, страшно было первый раз ползти к мосту, взрывать?

— Конечно, страшно… Очень даже… темень… Где-то недалеко часовой немецкий… Чорт его знает, где! Шлак захрустел под локтем, о провод порванный зацепился — кажется, на версту слышно. Ливень тогда недавно прошел, в глубоких воронках от бомб вода, — чуть не до края. Немец рядом протопал, а я спрятался в воронку и присел в ней по пояс в воде. И странно, знаешь, о чем тогда подумал? Как сейчас помню: «Павка Корчагин не струсил бы» — и так спокойно сразу стало.

— Да-а… — с уважением покосился на друга Ковалев.

Гербов умолк: видно, ему неприятно было вспоминать об этом: часто и захлебываясь рассказывает о своих боевых подвигах обычно тот, кто мало был на войне и мало испытал.

— Ну, в общем взорвал, — скупо заключил Гербов. — Да, Володя, не успел тебе сказать, — сегодня я письмо получил из своей части. Сержант Погорелов Иван Тихонович написал. Мы дружили, хотя он мне в отцы годился. «Сейчас наш полк на немецкой земле фрица бьет… Тебя, сынок, в части помнят все и передают боевой привет. Как учишься, орлик? Смотри, офицером станешь, не зазнавайся». — Чудак… разве ж мы сами этого не понимаем…

— Так и написал — «орлик»?

— Так и написал.

— Меня раздражает отношение к нам в училище! — после некоторого молчания сказал Ковалев. — Не поймешь, дети мы или военные? В библиотеке Бальзака попросишь, отказывают:

«Рано вам еще…» — а подурачишься, — выговаривают: «Вы ведь взрослые».

Семен, соглашаясь, кивнул головой. Отвернув полу шинели, он достал из кармана пачку папирос, Надорвал ее и протянул Ковалеву:

— Кури!

Тот долго выковыривал из пачки папиросу, неумело раскурил ее и, затянувшись, закашлялся.

— Вот дрянь, — проговорил он сквозь слезы, — табак плохой…

Еще пару раз потянул, не затягиваясь, и бросил:

— Не нахожу удовольствия!

— А я привык, — сказал Гербов, немного рисуясь, как старый, заядлый курильщик.

Они некоторое время шли молча, и каждый думал о том, что вот они — взрослые, а их все считают младенцами.

— Чувствую я и себе, Сема, огромную силу! — воскликнул Володя. — Кажется, горы своротить могу! Эх, жаль, не придется мне в Отечественной войне участвовать, показал бы я им, дети мы или военные!

Под «ними» Володя подразумевал и подполковника Русанова, и Боканова, и даже генерала, то есть тех, кто, по мнению Ковалева, недооценивал его самостоятельность. А больше всего он опасался покушений на нее.

Ссору с Пашковым, арест, неприязнь Боканова Володя переживал остро, хотя внешне не показывал это. В глубине души понимая, что «формально Боканов прав», Володя все же считал его действия несправедливыми и оскорбительными: ведь капитан даже не попытался узнать причину драки, держал себя отчужденно!

Горькое чувство обиды вызывало даже не само наказание, — в конце концов он заслужил его, — а именно «бездушие Боканова». «Когда я стану офицером, — думал Ковалев, — я буду требовательным, но и чутким, а не простым: исполнителем устава».

Сейчас, идя рядом с другом, Володя предался мечтаниям. Ему представилось, что он и Семен служат в авиаполку. И вот, на двух самолетах вылетели они на выполнение задания. Навстречу девять вражеских «мессеров». Ну, что же, девять, так девять, тем больше будет сбитых. Они принимают неравный бой. Одна за другой загораются машины с черными крестами. Но вдруг показался дымок в моторе самолета Семена, а потом и пламя. Сема прыгает с парашютом. Враги увидели приземлившегося парашютиста и бегут к нему. Тогда Ковалев бесстрашно делает посадку, берет Гербова на борт своего самолета и взмывает ввысь перед самым носом беснующихся врагов.

— О чем ты думаешь? — прервал его мечтания Гербов.

Володя очнулся, но признаться Семену не решился, боясь, что друг только усмехнется и скажет добродушно, подражая генералу: «Ну, ну… и фантазер же ты, Володька».

— Так… ни о чем, — неопределенно ответил Ковалев.

— А я сейчас думал… может быть, ты, или я, или Лыков, словом, кто-нибудь из нас, лет через тридцать будет командовать парадом. Представляешь, Володька, ты — на вороном коне, у него белая звездочка на лбу и белые карпетки на ногах — объезжаешь замершие полки… И хотя ты меня не узнал, мне так приятно вспомнить, что мы когда-то вместе учились… за одной партой сидели…

Ковалев с изумлением посмотрел на друга.

— Ну, ну, — сузил он серые смеющиеся глаза, — и фантазер же ты, Сема!

Гербов улыбнулся своей милой улыбкой и стал сконфуженно оправдываться:

— Почему же фантазер?.. Ведь, наверное, так с кем-нибудь получится.

Они поднялись на самую верхушку пологой горы и остановились, глядя вниз. С заснеженных полей набегал легкими порывами ветерок, приятно покалывая щеки. В ледяном извиве застыла река, терялась в синеватой дали. Небо местами походило на бледнолиловый лед, с которого ветром сдувало на землю хлопья, падающие в торжественной тишине. Володя подумал: «Вот так же, только в теплынь, только на Воробьевых горах стояли Герцен и Огарев…».

— Сема, — положил он руку на плечо друга, — неужели ты мог подумать, что я тебя не узнаю на параде? Знаешь что, давай сейчас дадим друг другу клятву верности!

Взволнованность Володи передалась Гербову:

— Давай, — тихо сказал он.

Они соединили руки, и Ковалев вдохновенно произнес:

— Клянусь светлой памятью Суворова… памятью наших полководцев… что сохраню дружбу навсегда. И знай, Сема, где бы я ни был, только позови, — приду на помощь!