Николай Егоров - Всадник на вороном коне

— Не поверите, но когда пойдете всерьез, то усталость отступит, сапоги полегчают вдвое. Обмундирование мягче шелка покажется. Тогда услышите: идет отделение, и все вокруг звучит в одном ритме с его шагом. И все, кто поблизости, свой шаг приноравливают к шагу отделения…

— Да вы поэт, товарищ сержант! — восхитился Прохор.

— Я — командир отделения, а что в нашем деле есть поэзия, то это факт, — ответил сержант без улыбки.

От плаца до казармы — рукой подать. Но отсюда ее видно плохо — деревья мешают. Наступил час, когда приносят письма. Никто из новичков еще не получал весточек из дому — родные не успели ответить, вернее, ответные письма не успели прибыть в часть. Но со дня на день должны прибыть, и молодые солдаты следят за почтой с нетерпеливой надеждой, при каждой возможности подходят к столу дневального: вдруг недосмотрел, а письмо уже лежит, ждет. Так вот, наступил час, когда приносят письма, и все сто солдат, отдыхая на траве, ищут прогалинку между стволами, высматривают — не появился ли письмоносец? Он не заставил ждать, скорым шагом, который присущ всем, кто спешит доставить весть, направился к казарме, скрылся в ней.

Ребята дружно обратили взоры к Ромкину.

— Идите вы, рядовой Бембин, — распорядился сержант.

К казарме Прохор мчался, а обратно развалочкой шел — ему письма не было.

— Чего плетешься? — крикнул Костя.

— Зачем нехорошо поступаешь? — обиделся Сусян.

— Поторапливайтесь! — сержант даже рукой взмахнул.

Прохор затрусил, пряча руку за спиной. Приблизившись, остановился, наигранно тяжело перевел дух.

— Устраивать коллективный танец? — поинтересовался Костя.

— А как же, — ответил Бембин.

Пляс был бурным и коротким. Прохор царским жестом вручил письма — всего три на отделение, одно — Юре Козырькову.

Юра отошел под дерево, сел, разорвал конверт по краю, достал письмо, узнал крупный разборчивый почерк отца и круглые буковки, выведенные материнской рукой в самом конце письма. Мама целовала тысячу раз, просила беречь себя, уговаривала почаще писать — хоть открыточку в два-три слова, но почаще.

«Здравствуй, дорогой сын! — писал отец. — Спасибо, что телеграфировал: сообщил адрес, дал знать, что прибыл на место и все в порядке, жив-здоров. Мы тут надеемся, что все это ты подтвердишь письмом. У нас все хорошо. Мы скучаем по тебе, хотя понимаем — служба есть служба. Ты, конечно, уже военный человек, но жизнь твоя лишь начинается, все у тебя впереди. У тебя может оказаться любая профессия, но есть профессия, обязательная для всех, дело, которым обязаны владеть и музыканты, и учителя, и строители, и все другие. Это военная профессия. Каждый из нас обязан быть воином, настоящим, на нынешнем уровне.

Помни, мой сын, нельзя служить Родине вполсилы. Ей надо отдать всего себя. Желаю тебе стать грамотным и надежным защитником Родины, от всего отцовского сердца желаю.

Я воевал и не хочу, чтобы и тебе досталась эта тяжелая доля. Но верю, что, если придется, ты смело пойдешь, в бой, будешь сражаться честно, не щадя врага, не боясь отдать за Родину жизнь.

Скоро настанет день присяги. Я хочу, чтобы, произнося торжественную клятву, ты вспомнил свой дом, свою мать и меня, твоего отца, бывшего солдата, чтобы вспомнил своих друзей, школьных учителей, родной город, нашу улицу. Тогда слова присяги наполнятся для тебя конкретным смыслом. Я верю, что ты будешь хорошим солдатом. Жму руку. Твой отец».

Отец писал, как воин воину. Если бы Юра поехал на побывку к родственникам, отец, наверно, написал бы, что обнимает и целует. А тут: «Жму руку. Твой отец».

Он, Юрий, сейчас единственный, кто представляет Козырьковых в армии. Нет, их семья не из военных. У всех штатские профессии, но всем привелось служить в армии, защищать Родину. Отец в Отечественную был офицером-пехотинцем. Взводом, а потом ротой командовал. Дед еще в гражданскую воевал. В Отечественную партизаном был, фашисты схватили его, повесили. Младший брат отца — танкист. Сгорел в своей машине. Старшая сестра отца санинструктором была. Вынесла из-под огня раненого командира. В последний момент, когда за укрытие заползала, сама ранена была. В один госпиталь попали. У командира обе ноги ампутировали — гангрена началась. Папина сестра ухаживала за ним, влюбилась. После госпиталя поженились, теперь у них двое детей. Мама в школе еще училась, в старших классах, в госпиталь ходила, стихи читала бойцам, письма за них писала. Вот и получается — штатские все близкие, и все с армией слиты…

Время — вещь необычайно короткая. Так хотелось еще раз прочитать письмо, но перерыв закончился, и сержант приказал строиться.

Юра вложил письмо в конверт.

— Дома все ладно? — спросил сержант.

— Все хорошо, товарищ сержант.

Перед обедом, в казарме, Юра опять достал письмо отца. Успокоенный, внутренне окрепший, он пошел к выходу — была команда на построение. У двери услыхал, как сержант Ромкин распекает кого-то за пыльные сапоги. Глянул на свои — и у него сапоги заметно посерели. Повернулся, побежал в бытовую комнату, схватил щетку, надраил сапоги до блеска. Из казармы вылетел пулей. И все-таки опоздал — рота уже построилась.

Капитан Малиновский взглянул на Юру, как на диковинку.

Юра вытянулся, выкрикнул «раааз…» и смятенно замолк.

— Конечно, я разрешу стать в строй, — сказал капитан. — Но разве вы не знаете, что в строй опаздывать нельзя?

Юра опустил взгляд на сапоги. Капитан тоже посмотрел на них и, видно, ничего значительного не усмотрев, продолжал:

— Разве вам не говорили, что строй — святое место, что строй надо уважать? Вся рота могла быть в строю, но вся рота не в строю потому, что нет в строю вас, понимаете?..

Хоть капитан и задавал вопрос за вопросом, он не спрашивал, а внушал: тому-то вас учили, то-то вы сами должны были сообразить, а то-то вы не изволили усвоить. Именно язвительное «изволили» угадывалось в скрипучем голосе капитана.

Губы у Юры подрагивали, и он до боли закусил верхнюю — в кончике носа отдалось.

«Не психовать, не психовать, — мысленно уговаривал себя Юра и мысленно же говорил капитану: — Ну и накажите!»

Капитан не наказал.

Юра занял свое место в строю и услышал шепот Прохора. Тот будто самому себе с возмущением говорил:

— Безобразие. Рота торопится, и из-за нее влетает хорошему человеку…

Юра не обиделся. Пожалел, что нельзя обернуться и ткнуть кулаком в поджарый живот этого пересмешника.

Пришлось-таки Максиму и в зверинце побывать, и на мотогонках по круговой стене, что возле базара, и даже в кукольном театре. Не сказал бы, что не интересно было. Наоборот, интересно, особенно в зверинце. Особенно там, где звери вроде бы на свободе: в вольере для зебр и оленей, на искусственном пруду, где водоплавающие птицы. Беззаботно играли, попрошайничали, гримасничали в клетках обезьяны, будто не в плену. Что значит — не люди. И не львы, не тигры. Как могли люди от них, несвободолюбивых, произойти?..