Николай Егоров - Всадник на вороном коне

— Ты кто таков, а?

Максим толково изложил общие сведения о себе: имя и фамилию, образование, место постоянного жительства, причины передислокации, характер связей с представителями местного населения.

— Так ты тоже сегодня приехал? — обрадовался Юра.

— Я ж говорю…

— И на площади был, на митинге, когда нас встречали?

— И полковника Велиха слушал, и с ним в «Волге» домой ехал…

— Вот здорово, вот совпадение!

— Я, может, вас видел там, да не запомнил — вы же в другом были, не в солдатском.

— Ну да, — подтвердил Юра и спохватился — представился: — Меня Юрой зовут. Рядовой Юрий Козырьков.

Юра хоть и искал уединения, но, конечно же, больше всего нуждался в том, чтобы поделиться с кем-нибудь понимающим и вместе с тем совершенно беспристрастным.

Юра и рассказал Максиму о своей неприятности.

Максим не охал, не ахал. Он, вообще-то, не знал, что в таких случаях говорится, что делается. Не мог, значит, поступать рассчитанно, педагогично, что ли. В его темных глазах было желание помочь, выручить, избавить от неприятностей, было серьезнейшее отношение к тому, что ему рассказали. Ведь самое плохое, когда твою беду стараются приуменьшить, дескать, пустяк, перемелется — мука будет! Вроде помогают, а на деле, может и не желая того, никчемность твоих переживаний подчеркивают. Максим понимал и не скрывал, что понимает: неприятность, случившаяся с его новым знакомым, — настоящая неприятность.

— Знаешь, — между тем говорил Юра, — так мне хотелось с самого начала все делать очень хорошо. Не потому, что следят за мной и могут наказать, а потому, что не могу иначе, сам по себе должен все делать очень хорошо. Понимаешь?

— Понимаю…

— А как теперь?

— Так всякий может… — начал было Максим. — Исправляются ж люди! Даже в школе дают исправиться!

— Я обещал родителям, что сразу напишу, в первый же день. Они ждать будут. А что я им напишу?

— А вы коротко: жив-здоров. И адрес… А еще лучше — телеграмму! — вдруг озаренно воскликнул Максим. — А через несколько дней, когда дело пойдет, письмо пошлете, расскажете о том, что было, да прошло…

— Телеграмму?.. Это ты хорошо придумал. Но как я пошлю — на телеграф же надо…

— Я пошлю. Сейчас же сбегаю на почту и пошлю — она близко, напротив нашего дома. Вы только адрес дайте и напишите, что послать.

— Верно-верно, — заторопился Юра.

Но, кроме незаконченного и скомканного письма, у него ни клочка бумаги не оказалось и карандаша не нашлось.

Однако на Максима нашло вдохновение:

— Вы скажите адрес и все другое — я запомню, а на почте запишу и отправлю. А деньги у вас есть?

— Деньги-то есть, — сказал Юра. — Давай попробуем. Слушай и запоминай.

Сперва Максим заучил адрес, твердо заучил. Потом текст телеграммы, причем со всякими «зпт» и «тчк». Если разобраться, ничто еще в своей жизни Максим не делал с таким напряжением и с такой ответственностью.

Максим повторил все, Юра сказал:

— Точно запомнил. Память что надо!

А время-то шло.

— Мне пора, — сказал Юра.

— И мне побыстрей на почту надо.

— Служба, понимаешь…

Оба они знали, что надо расставаться, но расставаться не хотелось, оттого они и говорили о том, что и так ясно. Как бы оправдывались, как бы ссылались на обстоятельства, которые сильнее их.

— Так я пойду, — произнес Юра и предложил: — Подсадить тебя?

— Да я тут сам… А можно я провожу вас?

Юра затруднился с ответом. Максим считал, что рядом с Юрой он может смело ходить по территории части: Юра солдат. А тот опасался, что поставит Максима в неловкое положение — любой сержант может остановить его и спросить: что это за посторонний, как он сюда попал?.. Гражданин, покиньте часть!..

Не мог Юра сказать: нет, не ходи со мной. Не решался и пригласить: пойдем.

Максим сказал:

— Меня ж комдив приглашал…

Это решило дело — они пошли. Максим все время замедлял шаг, отставал. Все ему было интересно.

Сам того не заметив, Юра вошел в роль, которая, скорее, подходит старожилу: он знакомил Максима с хозяйством. Он говорил, что перед ними клуб, хотя и так видно было, что это клуб, он пояснил, что это вход в музей боевой славы части, хотя Максим и сам прочитал табличку: «Музей боевой славы части». Когда справа, за спортгородком, показались машины под брезентом, этакие громадины в чехлах, как слоны в грубых плащах-дождевиках, Юра, понизив голос, сказал:

— Танки…

Какие именно танки, почему они тут стоят, выводят ли их на учения или держат до важной поры — до серьезной тревоги? Ничего этого Юра не знал, а трепаться, сочинять — было не в его правилах. Максиму не терпелось спросить обо всем этом, но он понимал: раз Юра молчит, не рассказывает сам, значит, так надо. Максим беспощадно подавлял жгучее нетерпение и любопытство, которое входит в состав мальчишечьей крови наравне с красными и белыми кровяными тельцами.

Юрий увидел Прохора Бембина. Толкнув Максима в плечо, подмигнув ему, Юра приложил палец к губам: дескать, помалкивай и таись. Они стали под деревом так, чтобы Прохор не мог заметить их. Он шагал по аллейке, по сторонам которой через каждые десять шагов стоял образцовый солдат и показывал пример каждому, кто тут проходил. Насмешник Прохор, видно, вообразил себя генералом, обходящим строй. Он важно ступал по аллее, приветственно помахивая рукой и покачивая большой круглой головой. Уже недалеко от Юры и Максима он задержался на миг, погрозил пальцем, как бы распекая того, образцового. И в тот же момент обнаружил Юру и Максима. Погрозил пальцем Юре и перевел взор на Максима:

— Лазутчик? В доверие втерся? На чью разведку работает?

На смуглом скуластом лице большеголового солдата узко поблескивали черные глаза. Не поймешь — улыбаются или сердито сузились.

— Я свой, — сказал Максим, внимательно глядя в лицо большеголового.

— Свой он, свой, — подтвердил Юра. — Это Максим.

— Тогда другое дело, — большеголовый протянул Максиму руку. — Прохор… Так это ты так долго держал рядового Козырькова? А его служба ждет. Она без него — никак!

Они зашагали к казарме. Немного постояли напротив крыльца, потом зашли сбоку, где по кирпичной стене в ряд тянулись высокие окна. Приникли к одному, и Юра стал показывать, где его койка, где койка Прохора. А Максим и объяснения слушал, и старался окинуть взором сразу всю казарму: одинаково заправленные койки, колонны, вешалку с шинелями, висевшими так, что одна другую прикрывала полой.

— А это кто там?

В затененном углу, у самой первой от входа и стоявшей чуть на отшибе койки, застыл кто-то очень рослый, совершенно неподвижный.

— Это Герой Советского Союза Владимир Михайлов. Он навечно занесен в списки части. Это его койка, и возле нее, на постаменте, скульптура — его бюст.