Виктор Шурлыгин - Космонавт Сергеев

Старший лейтенант Сергеев буквально наступал лидеру на пятки, но шел как-то неровно, со срывами.

И вот теперь, чтобы твердо доказать, что освоил новую машину не хуже капитана, он вызывает Ропаева на честный рыцарский поединок. Дудки! Это не честный поединок, а мальчишеская глупость. Особо-прочные пирамиды-мишени разбить из пушки невозможно! Пусть попробует! В их деле нужны не эмоции, а трезвый расчет.

— Значит, мешок трюфелей? — Капитан лениво двинул пешку вперед.

— Целый мешок, Володя!

— Проиграешь.

— Ни за что!

— Ладно. — Ропаев аккуратно поставил ладью на королевское поле, где самоуверенного старлея ждал полный мат. — Спорим! Разрушить пирамиды из пушки тебе не удастся!

— Я раздолбаю их! — Упрямо сжав губы, Санька склонил к доске побежденного короля.

В старшем лейтенанте Сергееве уживались два человека. Два совершенно разных человека сидели в нем, и, в зависимости от обстоятельств, то один выступал на первый план, то другой. Будто по очереди они выходили из тени и начинали говорить устами Сергеева, двигать руками и ногами Сергеева, думать головой Сергеева.

Одного из них Саня знал с детства.

Этот первый Сергеев был бесшабашно отчаянным и любознательным сорванцом. Совал нос куда надо и не надо, прыгал с обрыва в речку, строил по собственным проектам модели самолетов и транзисторные приемники в мыльницах. Однажды, на спор с Витькой по прозвищу Пыша, этот Сергеев пошел глухой ветреной полночью на деревенское кладбище и целый час просидел у могилы. Было жутко. Сердце ухало так, что, казалось, от этого стука все кругом содрогается. Но он сидел, сжав холодной рукой меченый камень, который Пыша вечером положил на самую дальнюю могилу. Сидел ровно час. Вокруг шелестели и двигались неясные тени. Надрывно кричала вдалеке испуганная птица. Над головой потрескивало старое дерево. От всех этих ужасов замирало дыхание, хотелось вскочить, взметнуться и, не разбирая дороги, броситься прочь. Но Саня, дрожа худеньким телом, сидел, медленно отсчитывая время. Нужно было сосчитать до четырех тысяч — так выходило чуть больше часа. «Три тысячи девятьсот девяносто девять… Четыре тысячи!» — Мальчишеское тело само метнулось в сторону, но первый Сергеев страшным усилием заставил дрожащие ноги остановиться и нарочито медленно пошел к деревне — они тогда с мамой отдыхали у бабушки. На околице, у жаркого костра, его обступили местные ребята.

— Ну? — выступил вперед необъятный Пыша. — Признавайся, шпана, где отсиживался?

— Вот, — Саня сунул ему меченый камень. — Держи.

Паша оторопел.

— А чего ты там… ви-дел? — спросил со страхом.

— А, — беззаботно сказал Санька, доставая из костра печеную картошку. — Покойников видел.

— Заливаешь!

— Сходи сам, узнаешь.

— Ты брось заливать! — Пыша сжал кулаки-гири. — По-обью!

— Не побьешь. — Санька медленно чистил картошку. — Слабо. Ты покойничков боишься. А они тобой, между прочим, интересуются.

Пыша разом обмяк, обвис кулем, втянул голову в плечи.

— К-т-о ите-ите-ресуется?

— Дед Евсей, что на той неделе помер.

— Врешь!

— А чего мне врать? Вышел дед из могилы — одни кости. Кожи совсем нет. Увидел меня, говорит: «Не бойся, отрок, ничего с тобой не сделаю, ежели мою просьбу выполнишь».

— То-чно дед Евсей, — выпучил глаза Пыша. — Все слова его. И «отрок», и «ежели». Дед Евсей.

Ребята, испуганно оглядываясь по сторонам, облепили Саньку, придвинулись к костру, а герой — хоть бы хны — с удовольствием уплетал горячую, дымящуюся картошку и будто не замечал всеобщего страха и любопытства.

— Ну? — робко сказал Пыша. — Чего же дальше?

— А дальше, — понизив голос, Санька строго посмотрел на Пышу, — дальше дед Евсей погремел костями, поохал, говорит снова: «Вчерась вечером, отрок, сосед мой, Витька Пыша, опять палкой-дюбалкой таскал вишни из мово сада…».

Тут Санька сделал томительную паузу. Пыша не выдержал, как подкошенный плюхнулся на землю — знал за собой грех.

— Ни-и-кто не ви-и-дел. — Зубы у него стучали, точно от холода. — Ни о-одна жи-вая ду-ша.

— Живая душа не видела, а дед Евсей видел. — Саня спокойно доел картошку. — Дед передал: если ты будешь обижать его бабку Матрену, он, Евсей, не посчитается, что помер. Станет каждую ночь приходить к тебе под окно и греметь костями. А ежели поймает, сказал, с собой заберет!

— Не бы-ы-вает та-акого.

— Откуда же я знаю, что ты таскал дюбалкой вишни? Ни одна живая душа не видела!

Этот первый Сергеев еще раньше, только прикрепив октябрятский значок на белую рубашку, не раздумывая бросился на двух здоровых мальчишек из четвертого класса: дураки со смехом разломали в песочнице домик, построенный одинокой Наташкой. Наташке в тот день исполнилось шесть лет. Полжизни из них кроха прожила со старенькой бабушкой: родители погибли в автомобильной катастрофе. Жилось ей очень трудно. И хотя Саня с девчонками не водился, с Наташей иногда играл: хорошо понимал ее горе. Сам, если разобраться, был наполовину одинокий — отец, летчик-испытатель, погиб при выполнении особого задания, когда Саньке стукнуло два года. И остались они вдвоем с мамой — красивой, доброй, ласковой, справедливой, только всегда печальной.

Вечерами мама часто перечитывала вслух отцовские письма.

Саня слушал и запоминал, хотя давно все знал наизусть. И про большую папину любовь к маме, и про самолеты, и про командировку в пустыню, где летчики прямо на песке готовили яичницу.

Особенно маме нравилось перечитывать письмо, в котором папа называл ее солнышком, лесной ягодкой, красавицей и разными другими ласковыми словами. Она перечитывала это письмо несколько раз, перебирала старые фотографии, а ночью, накрывшись подушкой, плакала. Санька просыпался и давал себе слово стать таким же бесстрашным, как отец. Мечтал отличиться на пожаре, выследить шпиона или, на худой конец, задержать в страшной схватке опасного преступника. Только дни шли за днями, а подходящий случай показать мужество и храбрость никак не подворачивался. Сломанный песочный домик стал таким случаем. Но тут произошло что-то непонятное. Когда хулиганы растоптали Наташкино сооружение и девочка беспомощно заревела, Саня… испугался! Внутри стало холодно, ноги и руки точно закаменели. Бледный, беспомощный, он сидел на краю песочницы, глядел на двух здоровых дураков и отчего-то не мог подняться.

— Чего вылупился? — спросил один. — По морде хошь, да? Щас схлопочешь!

Сане сделалось совсем холодно и тоскливо — он понял, что его побьют и побьют крепко, если вмешается. Но рядом плакала маленькая Наташка, глядя на него печальными глазами, и он, превозмогая ужасную слабость, поднялся, пошевелил непослушными, посиневшими губами.