Виктор Шурлыгин - Космонавт Сергеев

— Вы построите новый домик. — Он не узнал собственного голоса. — И извинитесь перед Наташей.

— Чего-чего? — загоготали хулиганы. — Чего ты шепчешь? Молишься, что ли? Говори громче!

— Сейчас же попросите у нее прощения! — тихо, но твердо, сказал Саня.

— Ты понимаешь чего-нибудь, Боб? — один из приятелей демонстративно приставил ладонь к уху. — Чего хочет этот комик?

— Он хочет, Вася, чтобы ты извинился перед его сопливой невестой, — Боб кивнул на Наташку. — И обратно вернул ей домик. Иди, Вася, извинись перед девочкой.

Вася бодро поднялся, трусцой подбежал к Наташке. А Боб, вдруг улыбнувшись, легонько ткнул малыша в грудь — всего одним пальцем. Октябренок, перевалившись через Васю, незаметно ставшего за спиной на колени, грохнулся в песочницу. Приятели, тыча в поверженного пальцами, от души захохотали. Сдерживая слезы, Саня медленно поднялся, выплюнул изо рта песок. Дурманящая слабость прошла, теперь он ничего не боялся. Знал, видел, чувствовал: перед ним враги. А за спиной — маленькая девочка, за которую даже некому заступиться. Если сейчас он, Александр Сергеев, сын летчика-испытателя, отступит — потом будет презирать себя всю жизнь.

— Гляди, — сказал Вася. — Извиняться идет. Ох и воспитанная молодежь пошла. Даже прият…

Он не успел договорить — Саня изо всех сил ткнул его головой в живот, и верзила, сложившись пополам, рухнул на колени, беззвучно хватая раскрытым ртом воздух. В то же мгновение Боб звонко залепил Саньке в ухо. Но это были пустяки: Саня ничего не боялся! Видел лишь испуганное лицо Боба, разрезающие пространство кулаки, чувствовал боль под ребрами, но ничего не боялся. Ожесточенно шел вперед, бил во что-то серое, и это серое отступало, а он наступал. Он ничего не боялся. Хотел только справедливости, дрался за справедливость!

Потом, кажется, он оступился, увидел прямо перед собой носок ботинка и — страшный удар нестерпимой болью прошил бок. Тело ослабло, он начал падать, глядя, как надвигаются, нависают над ним маленькие торжествующие глазки противника. Еще мгновение, и последует новый страшный удар. Но удара не последовало — целый вагон песка вдруг полетел в эти злобные глазки и откуда-то издалека, из небытия, послышался смех Наташки. Что было дальше, Саня не помнит. Когда он открыл глаза, у кровати сидели мама и Наташа.

— Молчи, молчи, — сказала мама, обняв Наташку. — Я все знаю.

— А где…

— Они позорно бежали! — Мама поправила одеяло.

— Значит, мы победили? — тихо спросил Саня.

— Еще как победили! — сказала Наташка. — Ты их так отдубасил — никогда больше маленьких обижать не будут!

— Я… только Ваську… отдубасил.

— Вот еще, — Наташка обиженно сложила губы бантиком. — Ты Боба даже больше поколотил. Честно! Только поскользнулся. А он хотел ударить лежачего ногой. А я ему глаза и рот песком засыпала. Он страшно заругался. Я испугалась и еще ведерко песку в него сыпанула. Боб и пустился наутек. Только пятки сверкали! Даже своего Васеньку бросил. Потому что трус. А ты, Саня, герой! Мы будем с тобой хорошо дружить, ладно?

Слушая Наташкин щебет, Саня почувствовал, как хорошо ему становится, и что Наташка настоящий друг, и смелее многих мальчишек. Без нее он, наверное, никогда бы не справился с хулиганами. Вот только у мамы отчего-то тревожные глаза. Отчего у мамы такие тревожные глаза?

— Мама, — спросил он. — Ты не сердишься?

— Нет, сын, — мягкая теплая рука коснулась его волос. — Я бы очень огорчилась, если бы ты струсил, остался в стороне. Но ты пошел в бой за правое дело. И честно дрался. Вы с Наташей настоящие молодцы.

— Нет. — Наташка болтала ногами. — Это Саня молодец. Хочешь, я расскажу тебе стихотворение, Саня? Мы в детском саду новое стихотворение к школе выучили!

— Чего там, — смущенно разрешил победитель из далекого детства. — Рассказывай.

Таким был первый Сергеев, живущий в старшем лейтенанте Сергееве. Если другу требовалась последняя рубашка, если сильный обижал слабого, если какой-нибудь фанатик изобретал вечный двигатель и уверял, будто двигатель работает вечно, если кто-то хотел совершить невозможное, — этот первый Сергеев немедленно выступал из тени. Точно приходил из прошлого. И без всякого стеснения облачался в костюм настоящего Сергеева, говорил его голосом, двигал его руками и ногами, корректировал его помыслы и стремления, как артиллеристы корректируют стрельбу по невидимым целям. Он даже держал в руках будущее старлея доблестных ВВС, ибо впитал в себя все Санькино детство, все слова, поступки, мужество на ночном кладбище, дипломатическую хитрость в разговоре с сильным Пышей, преодоление самого себя в отчаянной драке с хулиганами. Он впитал все.

Этот первый Сергеев рос не по дням, а по часам. Учился, бегал с Наташкой в кино, собирал фотографии Гагарина, изучал теорию расширяющейся Вселенной, запускал в небо новые модели самолетов. Поступив в авиационное училище, увлеченно прыгал с парашютом, сидел в барокамере, осваивал стремительную реактивную технику, доводил до белого каления преподавателя математического анализа, выписывая бином Ньютона совсем не в той последовательности, в какой его излагал профессор. Что делать? Первому Сергееву больше нравилось писать на лекциях письма Наташке, чем вести аккуратные конспекты. Он был нетерпелив, горяч, увлекался сам и увлекал других фантастическими, но чаще бредовыми идеями. Серьезного физика, кандидата наук, заставил две недели думать над своеобразной интерпретацией молекулярной теории. На спор со зловредной химичкой, смешивая совершенно нейтральные растворы, доказал, что они взрываются. И что взрывается вообще все. Даже химичка может взорваться — надо лишь сорвать с орбиты кое-какие протоны и электроны, из которых она состоит.

Нет, не все понимали этого первого Сергеева и не все принимали. Своим в доску, своим по духу и плоти, своим на все сто его считали тогда лишь мама, Наташка, изобретатели вечных двигателей, люди, попавшие в беду, да летчики-инструкторы. «Возьмите Сергеева, — говорили инструкторы, повторяя друг друга. — Пока не отшлифует упражнение — не успокоится. Видели, как он выполняет сложный пилотаж? А как сажает машину? Одно удовольствие!» Разным был этот первый Сергеев. Но всегда, когда он выходил из тени, разбуженный чужим горем, интересным делом, горячим спором или совершенно безнадежным предприятием, — в старлее доблестных ВВС просыпался мальчишка. И облик настоящего Сергеева — тут капитан Ропаев безусловно прав — менялся, становился «несо-олидным». А может быть, это замечательно, что в старшем лейтенанте Сергееве не умер мальчишка?

Второй Сергеев был значительно мудрее и старше первого. Иногда он чувствовал себя на тридцать лет, иногда на сорок, иногда совсем белоголовым стариком. Это казалось странным — этот второй родился значительно позднее первого. Куда позднее. Да и вылупился он, по сути, из всего Санькиного опыта, знаний, эмоций, точно зеленый росток из хорошо подготовленной почвы. Но уже в колыбели, без всяких переходных этапов, стал суровым и серьезным. Сразу стал большим. С удивлением он смотрел из тени, как дурачится его двойник, кого-то разыгрывает, попадает в сомнительные истории, заключает безнадежные пари, — такого второй Сергеев позволить себе не мог. Никаких чувств, кроме двух — чувства Высшей Ответственности и чувства Долга, — для него не существовало. Он не знал сострадания, любви, ненависти, печали, не умел смеяться и плакать, как первый Сергеев, вечные двигатели и всякая прочая ерунда его не интересовали. Это был холодный ум, холодный расчет, холодное самообладание.