Жанна Браун - Переправа

Ваня не удержался, подкрался к складу и заглянул в дверь. Возле стола с кипящим электрическим чайником, двумя эмалированными кружками и горкой пряников на газете сидели Сашка Микторчик и Перегудов.

Сашка, подперев по-бабьи пухлую щеку ладонью, нежно и горько выводил, точно упрашивал:

А Перегудов, прижимаясь щекой к гармони, вторил ему басом, закрыв от печали глаза.

Ваня осторожно отступил, боясь потревожить песню. И только через несколько шагов, когда темная махина вещевого склада осталась позади, обнаружил, что все еще старается идти бесшумно. Он улыбнулся, затянул потуже ремень и зашагал свободно, отбивая такт рукой.

Злость на дневального прошла, даже бездарно утраченный любимый значок не вызывал сожаления, будто старая песня, которую так ладно пели два солдата — молодой и старый, внесла в его душу умиротворение. «Если успею, — подумал он, — напишу завтра же комиссару и Насте… Как-то они там поживают?»

Последние письма Насти стали суше, короткие строчки были неподвижными, как струны, приклеенные к грифу гитары. Не дышали. Ваня ломал голову, гадая: что произошло за это, в общем-то недолгое, время с его Аленушкой?

Первые недели службы Ваня, оглушенный новыми обязанностями, безмерным количеством обязательной информации, как-то сразу отошел от прежней жизни и привязанностей. Тугой распорядок дня не оставлял времени для тоски — после отбоя он засыпал, не успев сбросить сапоги. Только комиссар оставался с ним. Но общение с комиссаром особая статья. Это вне чувств — это потребность скорее ума, чем сердца.

Сейчас, когда служба вошла в неизменную колею и новые обязанности и распорядок дня перестали давить мысли, Ваня все чаще думал о Насте, вспоминая почему-то не все годы их дружбы, а последнюю встречу.

Настя поднялась с бревен ему навстречу и встала, как школьница у доски, заложив руки за спину. Девочка-девушка с русой косой, закрученной на затылке в тяжелый узел. Лицо бледное, зареванное, но глаза с каждым его шагом к ней становились ярче, словно разгорались от радости — наконец-то!

— Не сердись, Аленушка, надо было попрощаться с комиссаром.

— Что ты. Я же понимаю.

Она привстала на цыпочки и потерлась лбом о Ванину щеку. Это прикосновение было чудом. У Вани на секунду замерло сердце.

— Шпильки потеряешь, — сказал он, — дай поправлю.

Настя покорно наклонила голову. В этом движении была она вся — его Аленушка, доверчивая и естественная, как дыхание.

Они вышли на улицу и пошли к Неве. Это был их постоянный маршрут после занятий, если никуда не надо было спешить и не было дождя. В дождь они встречались после занятий в кондитерской и с наслаждением пили приторный кофе с молоком, обсуждая дневные дела.

Ваня снял пиджак и набросил его Насте на плечи, словно хотел спрятать ее от чужих, нескромных глаз.

— Простудишься еще, — сурово сказал он, хотя на улице стояла жара.

— А ты?

— Я — мужчина. Без пяти минут солдат. Скромный и здоровый, как танк.

Настя невольно улыбнулась.

— По-моему, ты себя недооцениваешь.

Ваня обрадовался. Начала шутить — значит, отвлеклась от печали. Настя плакала редко, как правило, «из-за несправедливости» своего мастера Брониславы — дамы с крикливым, взрывным характером. Но тогда Ваня знал, чем помочь: стоило представить поступки Брониславы в карикатурном свете, и Настя уже смеялась над своими слезами. А сейчас как быть? Не идти в армию?

— Недооцениваю? Ты уверена? — с наигранной тревогой спросил Ваня. — Странно. Мне всегда казалось, что себя как раз я хорошо знаю. По предкам. Трудолюбивые, воинственные и упрямые. Любое препятствие лбом прошибали. Представь, я весь в них.

Настя остановилась и прислонилась спиной к теплым, нагретым солнцем, гранитным плитам парапета. Нева тихо и методично плескалась внизу, успокоенная безветрием.

— Ваня, завтра — это точно? Никаких изменений?

— Исключено, — мягко сказал он и положил руки Насте на плечи. — Завтра в восемь ноль-ноль мы с тобой распределим обязанности: я двинусь с котелком и ложкой в солдаты, а ты будешь махать мне вослед синим платочком. Идет?

Настя улыбнулась, потом заплакала и ткнулась носом Ване в плечо. Несколько секунд он стоял не дыша, потом осторожно провел ладонями по мягким волосам Насти от висков к тяжелому рыжему от солнца узлу на затылке. Настя тихонько всхлипывала, а Ваня все гладил и гладил ее по голове и молчал. «Господи, — с запоздалым страхом думал он, — ведь мы могли и не встретиться… Если бы я тогда… нет, если бы отец не закусил удила и не отправил меня в училище… С ума сойти! Я же чуть не возненавидел его за это…»

Настя достала из кармашка на юбке носовой платок и высморкалась.

— Прости, пожалуйста, — сказала она в нос, — у меня сегодня целый день глаза на мокром месте… Ничего с собой не могу поделать…

Ваня отобрал у нее носовой платок, вытер ей глаза и поцеловал в щеку.

— Вот и хорошо, вот и умница… Я люблю, когда обо мне плачут. А то уезжаешь всерьез, надолго, а все хохочут, анекдотики шпарят — просто лопаются от радости, как будто дождаться не могут, когда ты, наконец, уберешься с глаз. Сплошные бодрячки… Ты плачь, пожалуйста, сколько захочешь, ладно?

Настя улыбнулась сквозь непросохшие слезы, взяла Ваню под руку и прижалась головой к его плечу.

— Просто не знаю, как я буду без тебя…

Они медленно пошли по набережной, глядя на темную воду, на Дворцовый мост в синеватой дымке. Из-под моста вылетел белый «Метеор». За ним радужился павлиний хвост вздыбленной воды. Ваня молчал. Молчать было легче, чем говорить.

— О чем ты сейчас думаешь? — спросила Настя.

— Трудно сразу сказать… Обо всем. О нас с тобой, о матери, о Сергее, о комиссаре…

— О комиссаре? — удивилась Настя. — Что с ним?

— Понимаешь, не могу себе представить, что было бы со мной без него… Да и не только со мной. А мы… получили дипломы и разбежались.

— Но ведь это естественно.

— Что — естественно? Три года у него были мы… вернее, он у нас. Три года все нам — без остатка… Знаешь, есть такие учителя — все высчитывают, кому какой кусок души отвалить. А для комиссара все были одинаковы, что я, что Федор, что тот же недотепа Семенюк… Сколько он с ним возился — другой бы плюнул давно. А сегодня я пришел к нему и вдруг увидел: один… Сидит в пустой мастерской, как на похоронах.

Ваня помрачнел, злясь на себя: захотел выглядеть настоящим мужчиной и не сказал комиссару все, что хотел сказать. Может, оттого и прощание у них получилось таким суховато-деловым, что оба боялись показаться сентиментальными? «Глупо, — думал Ваня, — ужасно глупо. Оставили для обихода суровые будни, суровое небо, суровые слова, а на все остальное понавесили ярлыки. Сами навесили, сами и пугаемся…»