Елена Серебровская - Начало жизни

В головах участников-авторов зрел следующий номер сатирического листка, посвященный переменкам. А следующий номер — посвятим буфету. А следующий — дисциплине на уроках…

Особенно увлекся Сева. На другой день он подошел к Маше и вручил ей листок, на котором было четыре картинки: на первой — учитель стоит перед рядом заполненных парт, на второй — две парты уже пустые, на третьей пустуют три парты, а на четвертой — пустые все, кроме одной, на которой тихо примостился спящий ученик. А под картинками стихи:

— Возьмешь в следующий номер? — спросил Сева.

— А учителя не обидятся?

— Ну вот… Это же критика мягкая, без фамилий, Не будь перестраховщицей.

Стихи и картинки Маша взяла.

В этом учебном году она ограничила свои общественные обязанности стенной газетой и деткоровским кружком. Было очень жалко бросать дела театральные. Расстаться с ТЮЗом она всё же не смогла и изредка дежурила в этом дорогом ее сердцу театре. В стенах этого дома на Моховой становилось особенно ясно, что советские люди — хозяева своей страны, а советские дети, в частности, — хозяева своего театра, этого театра.

Странным образом, став ученицей седьмого класса, Маша уже не «обожала» красавца Пурица. Она иногда даже придиралась к его игре.

Точно так же Маша всё реже вспоминала о своем Мише Майданове. У нее была его карточка, она иногда возвращалась к этой карточке, рассматривала своего друга, вглядывалась в черты его лица. Этого было достаточно. Он очень занят, он учится, получает специальность. Он тратит много времени на дорогу, некогда ему встречаться с ней, убивать время. Если бы он позвонил ей когда-нибудь и позвал погулять, она, может быть, и пошла бы. Писать самой не хотелось. Отношения были выяснены, ревность выветрилась, и Маша иногда ловила себя на том, что с удивлением смотрит на ту смешливую девочку из седьмого-бе: что в ней опасного? Потеряла самолюбие и рассудок… Соперница… Та девочка интересовалась внешними знаками внимания, — Маша их стеснялась и не ценила. Та целовалась с мальчишками в темных закоулках, — Маша боялась целоваться, хотя и не понимала, почему. Значит, им нужно было разное, разное даже от него, от этого голубоглазого паренька из Белоруссии.

Почему-то сейчас было легко рассуждать о Мише. Что-то затихало в ее сердце. Или это кончился «переходный возраст»?

Она приглядывалась к себе: не возникнет ли что-нибудь подобное к Коле Сорокину? Нет, к нему она относилась совсем, совсем иначе. Она рада была тому, что он простил ее «измену дружбе» и не напоминал никогда о периоде, тяжелом для нее и для него.

Сейчас Коля обрадовался, когда увидел Машу после лета. Она тоже была загорелая, она стала сильнее, как и он. И стала спокойней. У него было много друзей в классе, но дружба с этой девушкой давала ему что-то такое, чего не давала дружба с мальчишками. Может, это было потому, что Маша была начитанней и повидала больше интересного в жизни, чем многие в их классе, но скорей всего, дело было в другом. В дружбе с Машей, в разговорах с ней, всегда полушутливых и грубоватых, он находил отклик на какие-то более тихие, менее слышные, менее ясные для него самого зовы сердца. Чуткостью, что ли, называли это, или умением понять человека, он сам не знал. Но с другом-девчонкой он говорил и о таком, о чем не мог говорить с ребятами, — они бы не поняли и высмеяли или просто не обратили бы внимания. Летом в лагере он встретил одну девочку, приехавшую с Украины. Она понравилась ему сразу, он беседовал с ней вечерами после спуска флага, в те недолгие минуты, когда дела закончены и надо только проследить, чтобы пионеры поскорее разошлись спать по своим комнатам. Девочка — ее звали Марина — была из другой школы. Товарищи по классу были чем-то вроде сестер и братьев, а эта была из другой семьи и потому интересна. О ней хотелось рассказать близкому другу — и он рассказывал Маше Лозе.

Маша понимала его правильно. Даже тени ревности не возникло у нее, а скорее радость за товарища. Она не дразнила Колю, хотя иногда лукаво улыбалась, намекая на Украину при каком-нибудь удобном поводе. Ничем она не царапнула его, поняла. Поняла, потому что что-то похожее знала сама! И от этого чувство товарищества, дружеского тяготения к ней крепло, усиливалось. Обоим оно было приятно, оба думали: дураки некоторые взрослые, как они просто всё понимают! Или любовь, или безразличие, а дружба только с представителем такого же пола, что и ты сам. Мы покажем им, что дружба бывает и между юношей и девушкой, настоящая, крепкая.

И гордость их возрастала от сознания своей силы и чистоты и того, что они способны на нечто такое хорошее, на что способны не все взрослые. Положим, попадались и среди взрослых понимающие люди, но большинство мам и пап покровительственно усмехалось, видя как по двору или по коридору прохаживаются, о чем-то горячо споря или просто мирно разговаривая, девочка и мальчик лет по пятнадцати. «Нет, — думала Маша, — когда я вырасту и если у меня будут дети, я не перестану понимать, что у них кроме любви может быть и чувство дружбы».

И вдруг пришло письмо. «Здесь» — значилось сверху на конверте, значит, местное. От кого же это?

Письмо было от Миши Майданова. Он спрашивал Машу, как она живет и учится, и приглашал ее пойти вместе в сад Народного дома. Он просил ее прийти ко входу в сад в субботу в 7 часов вечера. «У меня двоюродный брат на американских горах работает, накатаемся вдоволь», — писал Миша.

Это свидание… В первый раз. Как странно: молчал всё лето и вдруг написал… А впрочем, что же странного? Летом ее просто не было в городе.

Она надела беретик и пальто — вечерами становилось очень прохладно — и пришла к назначенному часу. Миша уже ожидал ее с двумя билетами в руках. Он был в сером суконном пальто и клетчатой кепке. Пусть Маша посмотрит, каков он в обновках.

Маша увидела его сквозь толпу девушек и парней, стоявших возле касс. Он тоже заметил ее и немного растерялся от волнения. Стоял и ждал, пока она пробилась к нему, и только тогда крепко сжал ей руку. Они прошли в сад. Взять Машу под руку Майданов не решался, держаться по-школьному за руки было тоже неловко.