Эдуард Пашнев - Ньютоново яблоко

Девчонкам не сиделось спокойно. Они встряхивали косичками, небрежно их поправляли и незаметно оглядывались на Саньку и Зебрика. Им не хотелось выдавать своего любопытства, но и тайное внимание было замечено. Мальчишки самодовольно улыбались.

Владик Синицын ни о чем не подозревал. Он сидел за одной партой с Любой Крыжовниковой. Люба просто изнемогала от любопытства, а Владик ничего не замечал.

Между «Карамбачей» и «Алой розой» находились еще две парты: «Дальний Восток» Соньки Козлика и Швакин «Везувий». Поэтому главную часть операции пришлось передоверить Шваке.

Староста Люба Крыжовникова не выдержала и послала записку Нинке Мумии. Владик же не проявлял никаких признаков простого человеческого интереса к происходящему в классе.

Все следили за «Карамбачей». «Немку», Анну Елисеевну, некрасивую полную женщину, никто не слушал. И дело даже не в том, что она преподавала нелюбимый предмет. Не уважали ее за отсутствие фантазии. Все учителя приняли игру в названия, а когда ей предложили как-нибудь назвать стол на время своих уроков, она равнодушно сказала, что «дер тыш есть дер тыш» и никаких названий не требует…

Под партами из рук в руки передавали два проводка. Они вели в парту к Зебрику и Саньке, где лежала динамка, найденная еще в прошлом году на самолетном кладбище. Швака принял проводки и повернулся к Саньке. Он присвоил своей парте имя действующего вулкана – «Везувий». На самом деле это название больше подходило не парте, а ему самому. Он никогда не находился в спокойном состоянии. Всегда двигался, размахивал руками и быстро-быстро говорил. Раз в неделю он ухитрялся опрокидывать чернильницу. А когда на него находило вдохновение, то и два, и три, и четыре раза. Но самое удивительное, что тетради его при этом оставались чистыми, а кляксы почему-то попадали на чужие книжки.

Получив проводки, Швака и вовсе ни одной секунды не мог усидеть на месте. Он просто ел Саньку глазами. Наконец тот два раза моргнул, что означало. «Приготовиться!» Но в это время Анна Елисеевна обернулась:

– Горский, – равнодушно спросила она, – ты что моргаешь?

– Это у меня на нервной почве, – не задумываясь соврал Санька.

В классе засмеялись.

– Ахтунг! – сказала Анна Елисеевна. – Продолжим урок.

Она повернулась к доске. В одном из темных отсеков «Карамбачи» рядом с портфелем заработала динамка. Раздалось негромкое жужжание. Зебрик старался вертеть ротор так, чтобы не было перебоев.

Круглый, разложив на парте локти, старательно выводил в тетради глагол «верден».

Швака во все глаза смотрел на Саньку. Ну?.. Он просто погибал от нетерпения. Раз! Два! Три! – моргнул главный сигнальщик с «Карамбачи», что означало: «Давай!»

Швака с оголенными концами проводков скрылся под партой. Посвященные в операцию смотрели в затылок Круглому. Швака собирался замкнуть на отличнике проводники. Он утверждал, что «короткого шамыкания вше равно не будет, а интерешно будет».

Несколько мгновений Владик продолжал спокойно выписывать глагол.

– Ой!..

Сел и снова подскочил.

– Ой!

Вид Круглого после двух замыканий вполне удовлетворил Саньку. Он сильно дернул за проводки, и они уползли двумя змейками в сторону «Карамбачи».

Анна Елисеевна, конечно, подняла шум и убежала в учительскую.

Весть о том, что Круглого замкнули, быстро миновала границы класса, и к концу перемены об этом уже знала вся школа. На перемене все хотели посмотреть и потрогать динамку. Санька увидел, что и Капелька пришла и направляется к нему. Он, гордый собой, приготовился показать ей чудо электротехники. Но Леночка Весник презрительно отвернулась:

– Ты… Ты принес моего «Графа Монте-Кристо»?

– Нет… Я его еще не прочитал.

– Принеси завтра. Мама велела. И потом, у меня просил эту книгу Владик.

Санька, ошеломленный, даже ничего не ответил. Капелька повернулась и с достоинством вышла из класса. Санька успел только заметить, что на платье у нее появилась бляха. Такие железки он видел у взрослых девушек, На бляхе была изображена голова девочки с такими же пышными и красиво растрепанными волосами, как у Леночки. Эта штучка могла бы служить вместо фотографии. Если бы у Саньки были деньги, он бы купил себе такую. Не для того, чтобы носить, а так…

К концу перемены Саньке подбросили записку. Всего четыре строчки и те в стихах:

Написала эти стихи, конечно, Капелька. Никто, кроме нее, стихов ни в пятом «А», ни в пятом «Б» не писал. После уроков Саньку вызвал директор.

С директором у Саньки были особые отношения, впрочем, как и со всеми преподавателями. Анна Елисеевна часто отправляла Горского в конец коридора в дальний кабинет с тяжелой черной дверью, которую надо было открывать за красивую ручку, изображающую какое-то животное с рожками. Она не верила, что директор наведет порядок в школе. Но регулярно посылала к нему провинившихся учеников, зная, что он больше всего любит именно этих мальчишек, и при этом злорадно думала: «Вот полюбуйтесь, Иван Константинович, на своего любимчика. Вы говорите, что именно из таких сорванцов и получаются настоящие люди, а практика показывает, что из них выходят хулиганы».

Санька открыл дверь и остановился нерешительно на пороге.

– Можно?

– А-а! Старый знакомый. Заходи, заходи. Ну, что опять натворил? Выкладывай, – строго сказал директор.

– Да что, Ванкстиныч, в самом-то деле…

Иван Константинович не улыбнулся, и глаза его были все такими же строгими, а голос суровым. И все-таки Санька почувствовал, что директор не очень сердится. И он с бесконечными подробностями и длинными отступлениями принялся рассказывать, как они с Зебриком нашли на самолетном кладбище динамку, как Круглый предал пятый «А» и как над ним простерлась справедливая рука возмездия в виде короткого замыкания, как ни с того ни с сего разозлилась Анна Елисеевна.

– А мы ведь не против нее операцию задумали, а против Круглого.

– Значит, целую операцию?

– Нет, не целую. Замкнули, и все. Это совсем не больно. Щекотно только, и все. Швака потом на себе пять раз замыкал и ничего.

– Так-таки и ничего?

– Больше ничего не было, Ванкстиныч, – горячо заверил Санька. – Честное пионерское!

– Да ведь вы урок сорвали.

– Ванкстиныч, да они у нее сами срываются, – с обидой сказал Санька и отвернулся к окну.

Иван Константинович вздохнул. Анна Елисеевна, конечно, знающий педагог, но очень одинокая женщина. И дома одинокая, и в учительской, и в классе. Педантичная, всегда чем-то недовольная, может, потому и одинокая. И дома, и в учительской, и в классе – любят людей веселых, изобретательных, а ей как раз этого не хватает. А знания есть. Может быть, все-таки забрать у нее пятиклассников и передать ей старшие классы? А Трофимчуку отдать это беспокойное хозяйство – пятые классы. А что если его и классным руководителем назначить в пятый «А»? Он с этими изобретателями быстро сойдется. Сам изобретатель.