Григорий Замчалов - Великан

— Не вылезет, наверно, — из сил она выбилась.

— Когда гуща такая, конечно не вылезет.

Лошадь отдохнула немножко и опять заметалась. Под ней что-то хлюпало, как в квашне. Я увидел, что у нее прыгает губа, а глаза выворочены на нас: чего же вы, мол, стоите, не помогаете?

— Да что же мы? Ведь сдыхает она…

Я бросил свои удочки, банку с червяками и ведро. Ребята тоже, побросали. Федька засучил рукава и спрашивает:

— Ну чего делать, сказывайте?

А мы с Серегой и сами не знаем. Самим лезть в трясину — все равно не поможешь..;

— Надо в село бежать, мужиков звать.

— Не успеешь, задохнется она.

— Эх ты, топора нет! Нарубить бы сучков побольше и побросать ей — вот бы ей и упор был.

— Давайте хоть сухих насбираем: может, вылезет как-нибудь.

Федька, для начала, хотел оборвать со всех удочек лески, а удилища пока бросить к лошади. Мы не дали ему: какая от них польза, когда они, как соломины, тоненькие?

Пошли собирать валежник. Но его было мало, да все гнилой, трухлявый. Лошадь подмяла его под себя и как будто еще глубже потонула.

Я залез на дерево, сломал штук пять тоненьких сучков и с листьями бросил ей. Она даже не поглядела на них: видно, совсем замучилась.

— Глядите, глаза закрыла! — крикнул Серега.

— Сдыхает, должно быть.

— Что же теперь, а?

Тут кто-то вспомнил:

— Лесника надо позвать, он близко.

Я сломя голову бросился к леснику. Он жил за большой дорогой, недалеко от сломанной осины. Бежать надо было все время лесом. Я не смотрел, что босиком, и летел напрямик изо всех сил. Один раз меня так полоснуло по лицу веткой, что я думал — глаза вырвало. В другом месте наскочил на пенек и расшиб палец на ноге.

У большой дороги у меня загорелось сердце, и я остановился передохнуть. Остановился, слышу — идет кто-то. Выбежал на дорогу — Харитон Савельич. Он раньше попом был. Теперь он живет, как мужик; недавно даже в колхоз просился, но только его не приняли. Я подбежал к нему и слова не могу выговорить: запыхался очень и за лошадь страшно, что сдохнет.

— Дяденька… Савельич… Харитон…

— Что, милый? Да ты не волнуйся. Что ты, господь с тобой!

— Нет, лошадь… завязла она… сдыхает…

— Какая лошадь? Где? Да говори ты толком, ну! Я вот тоже, ищу свою. Спутал недалеко вот тут, а теперь никак не найду.

— Вот там, у Медведицы.

— У Медведицы? Нет, это не моя, наверно. Моя не зайдет туда: далеко очень.

— А не все равно? Если колхозная, так пусть пропадает? Да может, твоя еще: распуталась и ушла.

— Разве что распуталась. Ну-ка, пойдем скорей.

Я побежал назад. Он тяжело потопал за мной. Сапоги у него как из железа, штаны широкие, на голове — старая рыжая шляпа, похожая на гриб. Из-под нее торчат длинные космы.

Пошли немного — он спрашивает:

— Какой она масти, лошадь-то?

— Темная. Должно быть, каряя.

— Как каряя? Моя буланая… И остановился.

Я тороплю его:

— Скорее! Она же задохнется.

А он стоит и расспрашивает:

— Ты хоть гриву-то разглядел как следует?

— Разглядел.

— Ну, какая она?

— Черная, а возле шеи белая немножко.

— Нет, это не моя. Слушай, ты вот что: сбегай лучше в село и скажи мужикам. Они живо вытащат. А я пойду свою искать.

Я схватил его за полу и не пускаю.

— Дядя Харитон, не надо, не уходи! Ведь она сдохнет, пока в село сбегаешь.

— Не сдохнет. Господь не допустит, чтобы она сдохла.

— Да-а, не допустит! Ее уж и так по горло втянуло. А про бога я знаю: его и нет вовсе, это вранье все.

Он затряс своими космами.

— Ах ты, паршивец! Да разве можно так говорить? Да я тебя сейчас…

Я крикнул ему прямо в лицо:

— Пошел ты вон, дурак косматый! Еще в колхоз просился… и опять изо всех сил побежал к леснику.

У него никакого двора не было. Прямо в лесу избушка, и возле нее собака бегает. Здоровенная, серая, на медведя похожа.

Увидала меня — ощетинилась, бухнула раза два. Я не испугался ее и забежал на крыльцо, Только хотел дверь открыть, она меня сзади лапами сгребла и стащила вниз. Я упал, она надо мной стала и рычит, а кусать — не кусает.

Тут выбежала баба, — должно быть, лесникова хозяйка.

— Полкан, Полкан! Ах, окаянный, загрыз парнишку, начисто загрыз!

В руках у нее чугунок был. Она подбежала и чугунком этим собаку по спине, потом помогла мне встать.

— Искусал? Погрыз? Что же ты, ай не видишь, какой он? Он не только что человека, быка — и то повалит.

— Да нет, не покусал он меня. Ты скорей дядю твоего зови, лесника.

— А его нет, он в село уехал. На что он тебе?

— Лошадь там утопла, вытаскивать надо.

— Какая лошадь-то, чья?

— Да не знаю я. Может, ваша.

— Нет, на нашей сам уехал. Что же теперь делать? Надо в село бежать.

— Какое там село! Она уже сдыхает. Сейчас надо — скорей. У вас топор есть?

— Есть.

— А веревка толстая?

— Веревки нет, есть вожжи старые.

— Давай скорей, я вам принесу потом.

— А ты не потеряешь? Сам-то мне тогда…

— Не бойся, не потеряю. Да скорей ты, тетка, вот какая!..

Она зашла в избу и пробыла там, может, и недолго, а мне показалось — полдня целых. Вышла, я у нее выхватил из рук топор с веревкой, чуть, с ног ее не сшиб — и бежать. Собака кинулась было за мной, баба на нее прикрикнула, и она отстала.

Лошадь, когда я прибежал, была все на том же месте, Глубже ее, правда, не затянуло, — должно быть, уж до дна дошла, — но и вперед она нисколько не подалась.

Серега с Федькой накидали кругом нее много валежнику, но она даже и не пробовала вылезать: положила голову на кучу сухих прутьев и стоит, не шевелится. Я как увидал се такой, так у меня и руки опустились.

— Что, сдохла?

— Нет, видишь — глазами моргает.

— Силы у нее нет нисколько.

Недалеко от поляны липа стояла. Листья у нее большущие были, как заслонки. У нас ими в поле воду в ведре покрывают.

Если нарубить больших сучков с такими листьями, то по ним ходить по чистой воде можно — все равно выдержат. И еще мягкая она очень, липа. Рубить ее ничего не стоит.

Мы с Серегой забрались на нее. Федька нам подал топор, и мы взялись за дело. Я порублю немножко, устану — Серега начнет. Федька снизу кричит нам:

— Довольно уж, хватит!

А мы, знай свое, рубим. Нарубили целую кучу и слезать стали. В это время в лесу кто-то засвистал, потом закричал:

— Маш, Маш, Маш! Машка, Машка!

Лошадь подняла голову, навострила уши и опять, как давеча, когда увидала нас, заржала. Федька побежал на крик: догадался, что это хозяин, наверно. Серега спрыгнул и побежал за ним, а я остался на дереве — ждать, что будет.

Немного погодя забубнили голоса. Я узнал Федькин и Серегин. Они говорили оба вместе, перебивая друг дружку. Им отвечал мужичий, тоже будто знакомый, а чей — не поймешь. Слышно было, что ребята ему что-то доказывают, а он не соглашается.