Григорий Замчалов - Великан

— Сейчас, — говорит, — Великан нас всех подавит. Пускай он немного успокоится, тогда я пойду один его прогоню.

В это время ветки в кусте шевельнулись — наверное, от ветра. Миша как прыгнет к дереву и давай на него карабкаться. В один момент залез, как кошка. Поглядел сверху, кричит:

— Эх ты, Левка в яму свалился! Великан его достать не может. Он от злости аж землю роет ногами!

— А далеко он от Левки?

— Нет, совсем близко. Если на колени станет, дотянется.

— Тогда слезай, пойдем прогонять его.

— Да, хитрые! Он вон какой страшный. Вот лезьте-ка сюда, посмотрите.

Мы плюнули да него и побежали одни.

Вася на ходу сорвал нам всем но хорошему пруту. Мы подкрались к яме и выглянули из кустов, с разных сторон. Великан стоял, опустив вниз голову, и смотрел в яму. Он уже не ревел и не рыл землю ногами.

Вася первый высунулся и огрел его прутом по жирному боку. Огрел и — опять в кусты. Великан неуклюже повернулся, поглядел — никого нет. Тут я его огрел. Он повернулся ко мне — Володя резнул его. Потом опять Вася.

Тут он, верно, одурел с перепугу, начал топтаться на месте, поворачиваться и подставлять нам по очереди бока для ударов. Я не знаю, откуда у нас храбрость взялась: мы совсем вышли из кустов. Вася командовал: «Раз, раз, раз!» — и мы с трех сторон хлестали Великана прутьями.

А он только мотал широким лбом и ничего не делал нам. Теперь он видел нас — и все равно не трогал.

Когда мы всыпали ему раз по десять, он заревел, как маленький теленок, и побежал, не разбирая, где куст, где полянка.

Мы проводили его до самого выгона, и там его забрал пастух.

Когда мы вернулись, Левка сидел по грудь в луже. Он под водой крепко держал свой подол с нашими голосами. Мы вытащили его, обмыли. В это время и Миша слез со своего дерева. Он подошел к нам и как будто с обидой сказал:

— Чего же вы убежали? Я не успел даже с дерева слезть. Если бы успел, я бы один с ним справился.

Мы говорили:

— Эх ты, а еще хвастаешь всегда! Как же ты одни ночевал в лесу, с лошадьми?

— Да, я сперва с отцом был. Потом, когда я уснул, он ушел рыбу удить при месяце, а под утро опять вернулся.

Левка вспомнил про голоса и спросил:

— Уже можно вынимать?

Миша сказал:

— Можно.

Мы все опустили головы. Нам было стыдно за него, и мы не знали, как ему сказать, что теперь эти выборы уже не годятся.

Левка запустил руку в подол и вынул большой мокрый лист — наверное, мой. Миша хотя удивился, но все-таки громко сказал, как на собрании:

— Один за Васю!

Левка вынул второй голос — это был тоже лист. Теперь уже мы удивились и обрадовались. Левка полез за третьим — опять лист. И только в четвертый раз он вытянул маленькую гнилую палочку. Мы с Володей вскочили, запрыгали, закричали:

— Ур-ра! Ур-ра!

Так Вася сделался нашим командиром.

А Великан теперь стал чудной. Когда он разозлится, ему сейчас же кричат: «Раз, раз, раз!» — и он уходит. А если это крикнет маленький, да еще с прутиком, так он бросается бежать куда глаза глядят.

Вася Сивов уже пятый день оставался после занятий с Фимкой. Еще пока все уходили, Фимка торопливо складывала в сумку тетради, вынимала из кармана замусоленную бумажку и втыкалась в нее так, что ничего не видела и не слышала.

Вася долго не начинал. Он презрительно поглядывал на эту «белобрысую кнопку» и злился. Два года подряд на торжественных собраниях шестого ноября, накануне великого праздника, он говорил речи от имени отряда и школы. Каждый раз ему хлопали; большие хвалили, а товарищи удивлялись, до чего здорово у него выходит. А теперь вдруг назначили эту, белобрысую. Потому что маленькая. Как будто речь говорить — это все равно, что в куклы играть или конфетки сосать. Да еще обучи ее сперва, приготовь, а она чужими руками будет жар загребать.

— Ну, давай уж! — сердито бросал наконец Вася.

— Ну, давай, — тихо повторяла Фимка, оторвавшись от бумажки.

Она вылезала из-за парты и робко становилась перед доской. Тоненькие руки ее сгибались в локтях и приподымались, как будто она собиралась по первому знаку Васи вспорхнуть и полететь. Прямая белая прядка волос сползала ей на глаза. От волнения она начинала шмыгать носом. Васе это было нож острый.

— Ну что же? Я за тебя буду, да? Стала и стоит, как дура.

Фимка еще тише начинала говорить речь:

— Товарищи!.. Девятнадцать лет…

— Да чего ты пищишь?! — возмущался Вася. — Пищит, как будто ее за хвост тянут. Ну, снова начинай.

— Товарищи! Девятнадцатый год… Самая счастливая… пятилетка…

— Тьфу! Вот дура! Вот так ты, наверное, и дома разговариваешь. Из-за этого ваши и в колхоз не идут.

— Нет, они не из-за этого.

— А из-за чего же тогда? Ведь это прямо сказать стыдно: единоличники. Их во всем селе-то осталось девять человек, а у нас в отряде и вовсе ни одного. Одна ты позоришь всех. По-настоящему тебя бы давно выключить надо.

— Я тятьку уговорила, — оправдывалась Фимка совсем шепотом. — Он сказал, что хоть сейчас запишется. А мамка не хочет. Я, что ли, виновата?

— Виновата, виновата! Так будешь говорить, так, конечно, виновата будешь. Ну, начинай снова.

Иной раз они просиживали до вечера, Вася все больше разъярялся, передразнивал ее, лез с кулаками. Она еще больше путалась, говорила все тише и под конец вовсе замолкала.

За день перед праздником Вася сказал учительнице, что с Фимкой ничего нельзя сделать, она только все испортит.

— Лучше кого-нибудь другого, — сказал он, уверенный, что, кроме него, никого назначить нельзя.

Учительница ничего ему не ответила, а после занятий осталась с Фимкой сама. Фимка опять стала у доски, приготовилась к полету.

— Товарищи… — с трудом выдавила она.

— Вот, хорошо! — одобрила учительница.

— Нынче девятнадцать лет, как царя прогнали…

— Правильно! Молодец! — похвалила учительница.

— Теперь у нас нет никаких царей и помещиков. Мы сами все устраиваем для себя. Из-за этого у нас жизнь стал хорошая.

Голос у Фимки становился тверже, хорошие слова говорились сами собой. Она спокойно досказала все, что надо, и сама удивилась этому. И скорее попросила:

— Можно еще раз?

Учительница согласилась. Фимка начала снова и сказала еще лучше.

Утром накануне праздника Фимка как проснулась, так и начала твердить: «Товарищи, нынче девятнадцать лет… Товарищ! Нынче девятнадцать…»

За завтраком мать спрашивает ее что-то, а она ей:

— Товарищи, нынче…

Не успела поесть как следует, побежала в школу. Там учительница рассказывала про Октябрьскую революцию. Потом были уморительно веселые Петрушки. Потом все окна закрыли ставнями в темноте на белой стене показывали кинокартину про Ленина и еще одну, веселую. Все хохотали, кричали, а Фимка нашептывала свою речь.