Григорий Замчалов - Великан

— Ну, раз они такие молодцы, тогда им можно прокатиться.

И мы проскакали по три раза. Правда, по двору только, но зато на Звездочке и рысью.

Очень-очень давно это было — я как сквозь сон помню. У нас кончился весь хлеб, а больше печь не из чего — муки не было. Мамка ходила к богатым мужикам, просила, чтобы взаймы дали, — они не дают.

Нам с Ванькой тоже есть хотелось, да мы молчали. А Фроська — дура, не понимает ничего. Она все время приставала:

— Мама, я есть хочу.

Мама ей сколько раз говорила:

— Доченька, где я возьму-то тебе? Нету у нас ничего. А она все свое:

— Мама, дай хлебца.

Мама зачем-то на двор вышла. Я подошел к Фроське и кулак ей показал:

— Видала вот?

Она говорит:

— Видала.

— А будешь еще хлеба просить?

— Буду.

Я хотел ее стукнуть по спине, да не стукнул: маленькая она, еще заплачет.

Вечером мамка ушла. Должно быть, опять к богатым мужикам. Я говорю:

— Ванька, ты посиди с Фроськой, а я на улицу пойду. Поиграю немножко, потом ты.

— Ну, иди. Только недолго.

— Ладно, я скоро.

Вышел на улицу — там никого нет. Холодно очень, нос отмерзает. Я потоптался у ворот, нога об ногу постукал — все равно холодно.

Тут у Плетневых в избе свет зажегся. Я увидел и пошел к ним. Мамка говорила — они хоть небогатые, Плетневы, но хлеба у них много..

Тетка Анна у печки возилась. Я, как зашел, хотел сразу хлеба попросить, да мне стыдно стало: как нищий.

Тетка Анна спрашивает:

— Ты чего, Гришка?

Я молчу, не знаю, что сказать.

— В гости, что ли, пришел?

— Нет, я хочу… Тетка Анна, у тебя воды много?

— Нет, вот отец придет, пойду принесу.

— Давай я схожу.

— Куда ты в такой холод пойдешь? Еще замерзнешь.

— Нет, мне легко. Я дома всегда хожу за водой.

— Да с чего это ты надумал за водой итти?

— Тетка Анна, ну дай схожу. Тебе, что ли, жалко? Я схожу…

Она сперва не давала, но потом говорит:

— Ну, коли тебе так охота, поди сходи. С одним ведром. Два не бери, а то вовсе не пущу.

Я схватил ведро и живо сбегал. Даже не устал ничуть. Принес, она спасибо сказала.

— Вот молодец! Теперь мне до завтра не итти. А немного погодя спрашивает:

— Как вы живете-то? Плохо, поди?

Я говорю:

— Нет, ничего. Мы хорошо живем.

— Хлеб пока есть?

— Нисколько нет. Мамка ходила занимать, да ей не дали.

— Да вы хоть нынче-то ели?

— Нет, не ели. Мы не хотим. Одна Фроська только плачет.

— Ах ты, дурак этакий! Что же ты мне раньше не сказал?

Она вынула из печки щи, налила мне в чашку:

— Садись, поешь вот.

Потом, когда я поел, достала целый хлеб и дает мне:

— На, неси скорей.

Я взял и — бежать. Выбежал на двор и опять вернулся.

— Тетка Анна, я завтра приду помогать дяде Тимофею убираться.

Она засмеялась:

— Что с тобой поделаешь, приходи.

— Ты скажи ему, тетка Анна, ладно? Я и воды опять буду приносить.

— Да иди ты, ну тебя совсем! Там люди не евши, а ты…

Я домой прибежал и хлеб нарочно в сенях спрятал. На скамейку положил — его и не видно в темноте.

Захожу в избу — мамка за столом сидит. И Ванька с Фроськой. А на столе ничего нет. Мамка положила Фроськину голову себе на колени, гладит ее и сама плачет.

Я спрашиваю:

— Мама, ты чего это?

Она ничего не говорит.

— Это ты, что хлеба, нет, плачешь?

Она еще ниже нагнулась над Фроськой и голосом заплакала.

Я говорю:

— Мамка! Ты… не надо плакать. Я тебе сколько хочешь достану хлеба.

Она не поверила:

— Дурачок ты мой, где ты его возьмешь-то?

— А хочешь, сейчас целый хлеб принесу?

Она опять не поверила. Улыбнулась даже.

Тогда я побежав в сени, принес оттуда хлеб и положил на стол:

— Нате, ешьте! Я не хочу, я уже наелся.

Мамка ахнула и долго глядела на меня. А потом сказала:

— Хорошо, когда в доме есть мужик!

Наша мама полола просо у Сухой балки. Это далеко, восемь километров. Там интересно: большая дорога, вдоль нее столбы гудят — это люди с Москвой разговаривают.

А в балке родник с ключевой водой. Вода холодная и такая чистая, что ее не видать: нагнешься пить, думаешь, она далеко еще, где камушки, а она тебе все лицо будто льдом оботрет.

Вечером еще интересней. Как кончат работу, все собираются ужинать, прямо на траве. Потом бригадирша велит запрягать кобылу с жеребенком. Женщины, у которых дома некому корову доить, садятся в телегу. Меня в самую середину сажают. Дорогой женщины песни поют, веселые рассказы рассказывают. Жеребенок рядом бежит. Он рыженький, с белыми чулочками на ногах и лысинкой на лбу. Заедем в лес — там деревья темные, страшные, как будто за каждым стоит разбойник или волк.

Я там два дня пробыл с мамой. На третий мы заработались допоздна. Все женщины в поле остались. Маме они тоже советовали не ездить.

— Поздно уже. Ночи короткие. Не успеешь доехать — утро. Ложись тут.

— Нет, как же, корова не доен а останется.

— Да соседи подоят. Мало ли там людей рядом?

— Нет уж, поеду. Разве можно на соседей надеяться! У них свои дела.

Мы подождали, пока взойдет месяц, и поехали. В лесу было совсем черно, даже дороги не видно. Мама посадила меня рядом с собой и, чтобы я не боялся, все время говорила:

— Вот сейчас и приедем. Тут недалечко, живо прикатим. Да и кому мы нужны-то, правда, сынок?

А сама тоже боится, лошадь то и дело погоняет. И кобыла боится. Бежит и оглядывается — тут ли жеребенок. Как он немножко отстанет, так она начинает тише итти, либо вовсе остановится и тихонько ржет: подзывает его к себе. Из леса когда выехали, стало как днем: все поле видно. Мама положила кнут в телегу. Кобыла пошла тише, у меня весь страх прошел. Я говорю:

— Мама, а я и в лесу не боялся. Мне хоть сейчас назад, так ничего.

Тут кобыла остановилась.

— Чего это она?

— Должно быть, надо ей. Пускай постоит.

Кобыла опять тихонько заржала. Я посмотрел — у нее голова поднята кверху и уши сложены вместе. Вдруг она как фыркнет и с места рванула. Мы с мамой повалились назад, и она вскачь понеслась.

Мама оглянулась и крепко схватила меня за руку:

— Волки!

Я тоже оглянулся. От леса вдогонку нам, и правда, бежали волки. Я хотел сосчитать их, да не смог: телега очень прыгала. Мама опять схватила кнут и начала хлестать кобылу. А ее и погонять-то нечего было, она сама скакала во весь дух.

Я повернулся лицом назад и так сидел, смотрел на волков. Они бежали скорей нашей кобылы и становились все ближе да ближе. Впереди бежал самый большой. Когда он стал уже совсем близко от нас, я увидел, что у него открытый рот.